- Видите ли, господа, с учением Николая Федорова, с его пасхальной мистерией, с его «Философией общего дела» я познакомился в отрочестве самым странным, метафизическим образом. - Отец Филипп поднял глаза, и Коробейников поразился их глубокой одухотворенности, чудесному сиянию, будто тающие силы чахлого, обреченного тела превратились в чистый дух и этот дух светился в больших, восхищенных глазах. - Я учился в московской школе номер двести четыре, которая была построена в тридцатые годы на территории огромного Миусского кладбища, вокруг монастыря. Во время весенних субботников каждую весну мы сажали деревья на школьном дворе. Долбили грунт, рыли ямы и то и дело натыкались на старые склепы. Извлекали истлевшие чиновничьи мундиры, пуговицы с двуглавыми орлами, челюсти с золотыми зубами. Сажали молодой сталинский сад на костях исчезнувших поколений. Когда обустраивали футбольное поле и ставили ворота, выкопали череп. Все мы были молодые футболисты, болели за «Спартак», за «Динамо» и, разумеется, стали пинать этот череп ногами, играть в футбол. До сих пор помню, как мой ботинок ударил в пустые глазницы. Много позже, когда я исследовал топографию этого кладбища, уже зная, что там похоронен Федоров, я обнаружил, что его могила находилась примерно в том самом месте, где мы ставили ворота. Конечно, у меня нет полной уверенности, но некое мистическое чувство подсказывает мне, что я играл в футбол черепом Федорова. И именно из этого попранного черепа, из гулкой костяной чаши впервые донеслись до меня слова федоровской проповеди «воскрешения из мертвых», искупления грехов отцов подвигами детей…
Отец Филипп снова потупился, но свет, который изливался из его глаз, не исчез, а витал в пространстве. Коробейников в своей прозорливости видел, что каждый находящийся в келье предмет был окружен тончайшим сиянием.
- «Бедный Йорик!…» - пытался иронизировать отец Лев, но было видно, что рассказ произвел на него впечатление. - Стало быть, ваша теория - плод потревоженного праха и незахороненных костей. Нельзя тревожить могилы, ибо дух смерти поражает осквернителя, утягивает его в провалы земли. Надо отслужить панихиду по Федорову, чтобы его душа успокоилась и не смущала вас богоборческим искусом…
- Прах отцов тревожит воображение детей, - не замечая иронии, произнес отец Филипп. - Мы дети убитых отцов, и наша любовь к ним, наша тоска, наше взыскание не вернувшихся с войны отцов и детская мечта об их воскресении становится для нас «религией отцов». Мой отец погиб в сорок третьем году под Сталинградом. Ушел добровольцем на фронт. Молодой историк, без пяти минут профессор, поступил в пулеметную школу, потом попал в штрафбат за какую-то провинность. Много раз безуспешно я пытался найти его могилу. Какой-то крохотный хутор, где немцам было оказано большое сопротивление. Отец погиб в Рождество. И поныне, когда в этот день я просыпаюсь, умываюсь, молюсь, работаю или читаю, я думаю, что делал в эти минуты отец. Как просыпался в землянке, заматывал обмотки, брал трехлинейку, поднимался в атаку под утренней зарей, бежал в утреннюю зимнюю степь, а к ночи лежал, вмороженный в лед под тусклой звездой. В Рождественскую службу я молюсь об отце, молюсь о его воскрешении. И он воскресает во мне. Я становлюсь отцом, а он мной. Я отдаю ему мою жизнь, и он получает возможность жить во мне. Я все еще не теряю надежды найти его могилу и отслужить на ней панихиду. Это упование является «религией отцов»…
Коробейников благоговейно внимал. Говоривший человек проникал ему в самое сердце, угадывал его потаенные чувства, был одной с ним судьбы, одной веры - «веры отцов». Его, Коробейникова, отец тоже погиб под Сталинградом и, быть может, лежал теперь в одной могиле с тем безвестным пехотинцем, о котором прозвучал рассказ. Два сына сидели вместе в маленькой келье и молились об их воскрешении. Отец Лев не язвил, не перечил. Задумчиво теребил нитяные четки, составленные из узелков, как из бусинок. Он тоже был сыном убитого на фронте отца, исповедовал религию его воскрешения.
- В моей жизни был мистический опыт, - продолжал отец Филипп тихо и истово, и в его словах была интонация умоляющей исповеди, но также убежденность неколебимой проповеди. - Я видел ангела. Не столп света в небе, не воздушный вихрь, не воображаемое видение, но ангела. Я находился в расцвете духовных и физических сил. Уже прочитал Библию, познакомился с античной и индусской философией, знал наизусть много пушкинских стихов. Мог всю ночь напролет с друзьями петь старинные русские песни, каких не сыщешь в фольклорных сборниках. Шел один, много километров, вдоль Оки. Лето, зной, все в цветах, в шмелях, в бабочках. Шел и думал об отце, звал его в этот летний солнечный день, в красоту, из которой его увели. У меленькой речки Лопасни, когда я ступил в мелководье, передо мной встал ангел. Огромный, гигантский, до солнца, похожий на того, что встал перед апостолом Иоанном на Патмосе. Но не грозный, а любящий. Я испытал несравненное ощущение счастья и радости, словно этот ангел и был мой отец. Это длилось доли секунды, но в тот момент взыграла вся речная рыба, взлетели все птицы, дивно засверкали все краски. Крылатое существо взяло меня на небеса, наполнило своей любовью и вернуло опять на землю. Этот опыт я буду вспоминать всю оставшуюся жизнь. Он постоянно угасает, меркнет, меняет очертания, становится мифом моей собственной жизни. Но я реально пережил это чудо - встречу с отцом.
- Но вы же знаете, отче, что это может быть наваждение, - возразил отец Лев. - Лукавый прельщает нас, принимая образ любимого человека, восхитительного существа, даже Отца Небесного. Вы уверены, что это было не прельщение?
- Много раз я молился перед образом архангела Михаила, умоляя развеять мои сомнения. Во время молитвы я испытывал благодать. К тому же это видение побудило и побуждает меня любить. А это высший критерий подлинности. Именно эти рассказанные мной эпизоды легли в основу учения, которое мне открылось…
Коробейников завороженно внимал. Это был первый опыт, приобретаемый им после утреннего крещения. Все прежние знания были отодвинуты. Он начинал понимать мир с чистого листа, наполнялся новым знанием, усваивал его, как прилежный ученик. Явившийся перед ним священник, измученный хворью, но просветленный духовным зрением, был ему первый учитель.
- Отец Лев, вы историк, читали хроники, летописи. Изучали пути русской исторической мысли, религиозные течения, культурные школы. Вы должны со мной согласиться, что основная русская мысль, коренная русская идея сводится к тому, что Россия - «не от мира сего». Абсолютно иная страна, иная история. Русский народ, русское государство абсолютно отличны от всего остального мира, выросли из неземной почвы, предназначены не для тленной земной историй. На этом - вся феноменология русского сознания. В разное время оно наполняло разным историческим содержанием, формулировалось старцем Филофеем, славянофилами, красными комиссарами, но острейшее отторжение от других цивилизаций сопутствовало русскому самоощущению. Инобытие является основой русского сознания - запредельность, невозможность, надчеловечность. Русское мессианство исповедовалось смердом и князем, интеллектуалом и духовидцем, Жуковым и Гагариным. Вы сами мне говорили, приводили в свидетельство хроники Павла Алепского, что в семнадцатом веке, при патриархе Никоне, Россия собиралась стать огромным государством-монастырем, мыслила себя местом Второго Пришествия. Не вы ли убеждали меня, что русские избраны Господом, чтобы объявиться среди них на земле? Новый Иерусалим под Москвой, как вы гениально отметили, есть грандиозный инженерно-метафизический проект, связанный с перенесением топонимики святых мест в Россию, для того чтобы именно сюда опустился «космический корабль» Второго Пришествия. Там, в Новом Иерусалиме, есть Иордан, Фавор, Гефсиманский сад, Голгофа, и это не игра ума, не японская имитационная архитектура, где изготовлены маленькая Испания, крохотная Франция, миниатюрный Китай. Это была гигантская задача, под которую подвёрстывалась вся русская история. Русское инобытие предполагало, что Россия - страна райская, неземная, бессмертная. Не захвачена мировой порчей. Будет встраиваться в мир в чертежах Царствия Небесного. Так в чем же причина нашего с вами разногласия?
