- Товарищ майор, когда же мы с вами уединимся, чтобы я мог задать вам несколько необходимых вопросов? - Коробейников улучил минуту, когда командир оказался незанятым.
- Уж вы меня извините, - виновато ответил летчик. - Целый день как белка. То проверки, то разборы полетов, то политзанятия. Завтра воскресенье, вздохнем свободно. Приглашаю вас на рыбалку. Потягаем окуньков на озере. Там и поговорим. - Словно тяготясь и смущаясь этим общением, накинулся на техника: - Слышишь, ты мне сельсин замени, у меня правая группа разболтана!
Военный городок засыпал. Исчезали с улиц обитатели гарнизона. Умолкала музыка в гарнизонном кафе. Одно за другим гасли окна в пятиэтажных домах, где укладывались на ночлег офицерские семьи. Коробейников, надышавшись морозного воздуха, миновал Дом офицеров с аляповатыми, в стиле ампир, колоннами, чуть светящиеся витрины запертых на ночь магазинов, детскую площадку с обшарпанными теремками. Вернулся в общежитие, где ему отводилась комната. Лег на железную кровать, под грубое одеяло, занял место на пружинном матрасе, на котором до него покоилось множество неизвестных людей. Холостяки-офицеры, дожидавшиеся очереди на жилье. Командированные из округа, приезжавшие с инспекцией в часть. Случайные, занесенные в гарнизон постояльцы. Их посиделки за бутылкой водки. Консервная банка, полная ядовитых окурков. Мимолетные свидания с продавщицами военторга. Запах несвежих одежд, одеколона, суконных сырых одеял. И чего-то еще, притаившегося в углах, - медленно истлевающие остатки безымянных, бренных жизней.
Он лежал в темноте, испытывая теплоту и любовь, обращенные к неведомым людям. Радовался, что никому не известен, никто не догадывается о его сокровенных переживаниях. Был благодарен Тому, кто зажег в нем эту тихую ночную лампаду, внес ее в мир грозных военных машин, смертоносного оружия, беспощадного военного ремесла.
Заснул, плавно погружаясь в сон, унося в него свои просветленные мысли. Нежная, светлая явь, окунаясь в глубину сонного разума, встречалась с загадочной темной реальностью. Будила угрюмые сущности, которые всплывали из мрака, как глубоководные чудища.
Он увидел кошмар: красный мясной обрубок. Говяжий кусок с отпиленными конечностями, сочными срезами мяса. Обрубок был жив, разводил остатками ног. Среди малиновых мускулов раскрывался беззвучный зев. В немом обрубке была ужасная, нестерпимая боль, невыносимая мука, которая изливалась не звуком, а бесшумным непомерным страданием.
Он проснулся от ухающих ударов сердца, от стука в дверь, от частого грохота подошв в коридоре. Безумный кошмар перетекал в явь. В дверь стучали. Босой, оглушенный, кинулся открывать. Солдат в сапогах и шинели прокричал сипло:
- Тревога!
Коробейников увидел пробегавших мимо летчиков, запахивающих шинели и комбинезоны. Сорванный тревогой, еще неся кошмарное видение, стал одеваться. Через минуту несся в ночном воздухе по наезженному скользкому снегу.
Кругом бежали, впереди, сзади, темные неразличимые фигуры. В домах воспаленно загорались окна. Из подъезда выскальзывали тени. Медленно, чтобы не задавить бегущих, катили переполненные автобусы, слепя фарами, морозно краснея хвостовыми огнями. Это стремление в ночи, всех в одну сторону, к аэродрому, напоминало бег сметенного племени. Его гнал первобытный страх, неразумный, реликтовый ужас. Казалось, каждый нес кошмар, который сорвал его с одра, выгнал из жилища, слепо гонит вперед. Этот страх имел вектор. Силовые линии страха пронизывали морозную тьму, и повсюду - в гарнизоне, в соседних селеньях, в отдаленных городах, по всей земле - люди выбегали из домов с помутненным рассудком, бежали все в одну сторону, словно их сгоняли с земли.
Этот стадный ужас, коллективный кошмар делал Коробейникова несвободным. Помещал в слепое, охватившее всех стремление, из которого было невозможно выпасть. Все были едины, сотворены из одинаковой смертной плоти, управляемой страхом. Будто где-то в ночных полях работал гигантский магнит, включился огромный соленоид, излучавший потоки страха. В каждом из бегущих был малый приемник, улавливающий импульсы ужаса, которые понуждали бежать.
Он видел, как рядом бежит немолодой усатый летчик, застегивая комбинезон, тряся одутловатыми щеками. Как обгоняет их резвый молодой лейтенант с лихими усиками и быстро работающими локтями. Как присел у края дороги грузный прапорщик, завязывая шнурок. Топотали башмаки по снегу, сигналили автобусы, тяжело дышали, окутываясь паром, торопящиеся люди. Библейское, древнее чудилось Коробейникову в их испуганном топоте. Будто им всем было знамение: встали на небосводе две кровавых луны, или солнце взошло как черный, языкастый подсолнух, или недвижно над кровлей храма повисла ослепительная, с алмазным хвостом, комета. Жизнь, ожидая погибель, землетрясение, или извержение вулкана, или всемирный потоп, стремилась спастись и укрыться. А вслед ей указывал гневный перст, направляя во тьму, где ей надлежало пропасть.
Выбежали за шлагбаум на взлетное поле. В пустоте дул морозный ветер. В вышине сверкали, переливались звезды. По всему аэродрому мигали огни, вспыхивали прожекторы. Тягачи медленно вытаскивали из капониров тусклые тела бомбардировщиков. Заправщики, оседая от тяжести переполненных цистерн, выбрасывали едкую гарь.
Толпа редела, рассеивалась, разбегалась по пространству аэродрома, к самолетам. Командиры торопились к подземному бункеру, где размещался КП полка, спускались в глубину, минуя автоматчиков охраны.
Коробейников топтался снаружи, обжигая ноздри о железный воздух, которым пахла тьма, звезды, стволы автоматов, далекие крестообразные самолеты, бескрайняя равнина снега. Из бункера поднимались командиры. Их лица скрывала тьма, но походка была тяжелая и медлительная, словно это были не летчики, а водолазы. В руках у них были одинаковые белые пакеты, и казалось, что руки забинтованы. Коробейников угадал в темноте командира бомбардировщика с бортовым номером «34».
- Товарищ майор, у меня просьба. Возьмите меня в полет. Хочу описать учебную тревогу и ночные полеты…
Майор повернулся к нему, и в свете проревевшего бензовоза лицо его было белым, опухшим, словно напудренная маска:
- Тревога боевая… Летим на удар… В Германию… - И зашагал, неся в руках белый конверт, с трудом отдирая подошвы, словно земля в несколько раз увеличила свое притяжение.
Коробейников не сразу понял. Ответ командира медленно, как тяжелый предмет, оброненный в густую тину, продавливался в рассудок, на дне которого таился ночной кошмар - красный мясной обрубок с шевелящимися конечностями.
Алюминиевый фюзеляж с номером «34». Упертая в наледь штанга шасси. Плоскость крыла, бивнем уходящая в темень. Вспыхивают фонари. Луч прожектора облизывает самолет. Экипаж поместился в стеклянную оболочку кабины. Пальцы бегают по тумблерам, ручкам настройки, кнопкам прицелов. Техники, как пчелы, облепили самолет, похожий на алюминиевый цветок.
Коробейников стоял на морозе, под огромными белыми звездами, глядя, как в черной бездне реют розовые, голубые, изумрудные переливы. Ждал, что у горизонта метнется длинная, как надрез, зарница, и небо станет сворачиваться, словно сдираемая, трескучая шкура. Стекляшками посыплются звезды. Под содранной шкурой откроется невыносимый для глаз свет, который и будет Концом Света.
