Коробейникову было тяжело и неловко. Влиятельный, почитаемый им человек, которому был многим обязан, вовлекал его в борьбу, которой он не хотел. Своей тяжелой волей, брутальной энергией склонял его к выбору, которого он хотел избежать. Единственно, чего он хотел, к чему чувствовал влечение, - познать этот таинственный, увлекательный и опасный мир, чтобы обнаружить в нем благое начало. Пользуясь отпущенным даром, изображать этот мир так, чтобы усиливать в нем благодать, уменьшать опасность погибели. Для этого отправлялся в поход на авианосце, мчался в ночи на мобильной ракетной установке, разворачивал в небе полк бомбардировщиков, не пуская его на Гамбург.
- Я не могу принять ваше предложение, - сказал Коробейников.
- Почему? - гневно, нетерпеливо перебил его Стремжинский, наливая белки красным гневом.
- Я уже сделал выбор. Я крестился, и переживаемые мной состояния вполне достаточны, чтобы осмыслить картину мира. Я очень ценю ваше доверие. Ни в коей мере не желаю обидеть вас отказом. Откровенен с вами, как и вы со мной. Если вы считаете, что содеянное мной противоречит пребыванию в газете, я готов уйти. Хотя, поверьте, очень дорожу моей работой. Делаю ее с наслаждением, считаю нашу газету самой лучшей в стране.
Глаза Стремжинского превратились в выпуклые линзы, в которых переливался фиолетовый гнев.
- Вы? Крестились? И говорите это мне? Хотите мученичества? Подвига первохристиан? В Колизей на растерзание львам? Да вас вышвырнут с «волчьим билетом»! Вы получите репутацию полоумного диссидента, от вас станут шарахаться как от чумы, и местом ваших публикаций станут замызганные книжицы «самиздата». Вот тут-то вас и подхватят агенты КГБ. Сначала смертельно запугают, вынут душу, а потом завербуют. Будете доносить на своих «самиздатчиков». Одумайтесь, черт вас возьми! Второй раз не получите подобного предложения! Вы находитесь на перекрестке. Либо канете в никуда, в пошлость, в жалкое прозябание. Либо свечой вознесетесь к вершине успеха!
Стремжинский стал выбираться из-за стола, извлекал тучное, тяжелое тело. Мясистое лицо побагровело, тряслось от возбуждения. Быть может, он собирался топать на Коробейникова ногами, и ему нужен был свободный пол. Или хотел кричать и для этого подымался в рост, освобождая весь объем легких. Он еще не успел подняться, как зазвонил телефон, белый, с металлически блестящим гербом на диске - «кремлевка», соединяющая с важными абонентами. Все еще гневный, с жарко дышащими губами, снял трубку. По мере того как слушал, лицо его бледнело, тушевалось, сползало куда-то вниз. Приобретало сизый больной оттенок.
- Но для этого должны быть причины… Я готов приехать для объяснения… - Стремжинский слепо смотрел на Коробейникова, который выпал для него из фокуса. На секунду снова увидел, махнул рукой на дверь, предлагая удалиться, не желая, чтобы телефонный разговор был услышан.
Коробейников смущенно вышел. Не знал, прав ли был, доверив Стремжинскому свою драгоценную тайну. Не последует ли через несколько минут, когда его пригласят вернуться, короткий приказ об увольнении.
- Я пойду в военный отдел, - сказал он секретарше. Та угадала его растерянность, ободряюще прикрыла и снова открыла коричневые влажные глаза.
В кабинете у Шора сидели все те же. Была откупорена очередная бутылка «Мукузани». Ильенко по-прежнему владел вниманием слушателей, поражал воображение еще одной захватывающей историей из жизни вечного странника.
- И вот этот проклятый «Боинг» снова взлетает, после того как у него заменили двигатель, и опять летит в зону «бермудского треугольника». Я вижу сверху, как в океане медленно вращается огромная белесая спираль, словно вода уходит в воронку. Голова у меня начинает странно кружиться, будто накурился опиума. Смотрю на крыло и вижу, что двигатель горит. Из турбины - рыжий огонь и черный дым. Опять командир корабля объявляет возвращение в Майами. Аварийная посадка, садимся, и я знаю, что, если снова полетим в этот чертов «бермудский треугольник», у нас снова загорится двигатель…
Дверь открылась. Влетел заведующий экономическим отделом, маленький, хрупкий, с влажной лысиной. Ошалело оглядел собравшихся:
- Слышали новость? Стрема уволили!
- Да что ты городишь? - отмахнулся Шор.
- Только что ему позвонил секретарь ЦК и потребовал, чтобы тот написал заявление!
- Как ты узнал?
- Секретарша Лиля рыдает. Стрем собрался и срочно куда-то уехал. По моим каналам в ЦК проверил - все правильно. Уволен в одну минуту. Выдернули, как гвоздь.
- Как гвоздь, - повторил Шор. Его лицо изобразило сложную геометрическую теорему, которую он секунду доказывал. Перемешал на лице оси симметрии, дуги, биссектрисы. Восстановил поколебленные пропорции, торжественно демонстрируя результат: - Было бы за что. Баб у себя в кабинете драл. Этой Лильке из загранкомандировок золото привозил. Теперь ее вместе со Стремом в курган закопают, как кобылу мертвого князя. Да и вообще, - он покосился в сторону Коробейникова, - фаворитам будет несладко. Кому-то, видимо, придется уйти. Я давно слышал, что тучи над ним сгущаются. Мы все, конечно, не ангелы, но ведь есть же моральный облик…
Коробейников покидал редакцию, ошеломленный падением Стремжинского. Связывал случившееся с их незавершенной беседой. «Как гвоздь» - звучало эхо. Он физически ощущал молниеносную, резкую силу, которая ворвалась в кабинет и вырвала Стремжинского с корнем.
45
Утром позвонил отец Лев. Его голос показался родным, долгожданным, был исполнен нежности и любви:
- Миша, вечером непременно с тобой повидаемся. День у меня пройдет на конгрессе. Я делаю важное сообщение - о предрасположенности Древней Руси к принятию христианства. Это сообщение в виде статьи выйдет в православном сборнике. А вечером приезжай ко мне в гостиницу «Украина», номер шестьсот двенадцать. Перекусим в ресторане и вдоволь побеседуем. Я тебя очень люблю…
Этот родной, преисполненный нежности голос вернул Коробейникову недавнее просветленное состояние. Мир снова показался бесконечным светящимся объемом, в котором среди света двигались разрозненные темные тени, не заслоняя источника чудесных лучей. И смысл жизни открывался как задача преодоления этих непрозрачных материй, превращения их в благодатный свет.
Эти размышления были прерваны телефонным звонком. Звонил Саблин, как ни в чем не бывало. Голос веселый, дружелюбный, чуть насмешливый, предполагавший незлую шутку - над собеседником, над самим собой, над всем белым светом:
- Мишель, я соскучился. Мне кажется, в моем отношении к вам есть что-то женское. Люблю, ревную, сержусь, склонен к ссоре, к раскаянию. Наше последнее свидание в бане было неудачным. По моей вине. Какой-то бес на меня напал. Уж вы меня извините. Очень хочу повидаться. Объясниться от чистого сердца…
Звонок был неприятен Коробейникову. С Саблиным не хотелось встречаться. Случившееся между ними казалось необратимым. Но снизошедшее на Коробейникова новое мировоззрение предполагало прощение, смирение, возложение всей вины на себя самого, признание своего несовершенства. Вернувшись из Тесова, он решил гармонизировать свою жизнь, не исключая из нее больные моменты, но одухотворяя их благодатным светом Христовой любви.
