У Коробейникова звенело в ушах - так раскален был воздух, в котором носился бес. Перепрыгивал на гибких ногах со стола на стол. Возносился и качался на люстре. Кидался на штору и повисал на ней. Скакал среди столов, запуская ловкую руку за вырез дамского платья. Сыпал в бокалы приворотную отраву. Вскочил на плечи отца Льва, поставил ногу ему на голову, хохотал и кривлялся, празднуя победу.
- Асс-падааа! - возопил отец Лев. - На «бис» так на «бис»!… Как это водилось у нас на пляс Пигаль… Канкан, маэстро!., - приказал он оркестру. Приподнял рясу, как долгополую юбку. Стал выбрасывать вперед сапоги, вилял непристойно бедрами, колыхал вперед и назад животом: - Север, юг, восток и запад!… Север, юг, восток и запад!…
Коробейников видел, как встревоженно пошел куда-то метрдотель. Официанты сошлись стенкой, как футболисты, сурово поглядывая на расходившегося священника. Но зал ликовал. Поощряемый залом, отец Лев не унимался:
- Братья и сестры, а теперь я хочу обратиться к вам с проповедью, с какой обычно обращаюсь к моей скромной, смиренной пастве… Почитайте Бога, Отца нашего Иисуса Христа!… Почитайте родителей своих и Святейшего патриарха… И не давайте поблажку этой мерзкой власти!… Долой КПСС!… Вечная память героям Белого движения!…
В зал влетел метрдотель, и с ним два милиционера. Направились к эстраде.
- Слава Долорес Ибаррури!… Они не пройдут! - указывал перстом на милиционеров отец Лев. Те подбежали, стали сволакивать его с эстрады. Он отбивался сапогами, путался в рясе, выкрикивая:
- Аз есмь Альфа и Омега!… Братья, любите друг друга!… Будьте бдительны!…
Его выволокли в вестибюль. Коробейников устремился следом.
- А кто будет платить? - преградил ему дорогу официант. Коробейников, не считая, кинул на стол купюры.
В коридоре милиционеры тащили отца Льва к выходу, пугая изумленных иностранцев.
- Куда вы его?… Он живет здесь, в гостинице… Это уважаемый человек… Просто перебрал… - пробовал урезонивать милиционеров Коробейников.
- Не надо перебирать, - зло огрызнулся сержант, крутя отцу Льву руку. - Вот полежит в вытрезвителе ночку, там и вспомнит, что уважаемый.
Вытащили отца Льва на мороз. Перед порталом стоял серый милицейский фургон, куда и затолкали упиравшегося, голосившего священника. Фургон задымил, покатил.
Коробейников поспешно поместился в «Строптивую Мариетту», поехал следом. Видел, как сквозь решетчатое оконце фургона выпрыгнул бес. Отряхнулся, принял респектабельный вид. Походкой Саблина, играючи, помахивая невидимой тростью, пошел по набережной, под свежими морозными фонарями.
Вытрезвитель, куда он приехал вслед за фургоном, помещался в одноэтажном бетонном строении, за железной решеткой. Охрана его не хотела впускать, но он настоял, чтобы его связали по телефону с начальником вытрезвителя. Начальнику он объяснил, что является корреспондентом центральной газеты, и ему нужно увидеть, а если возникнет необходимость, то и описать, как обращаются в вытрезвителе с клиентурой. Начальник принял его в кабинете, выкрашенном мышиной масляной краской, с портретом Брежнева на стене. Молодой майор милиции был свеж, приветлив, с яркой улыбкой, напоминавшей Юрия Гагарина.
- У нас не место наказания и заключения, а место спасения и исцеления. Знаете, сколько людей погибло бы от мороза под забором, если бы не наши работники? Подбираем, отогреваем, отмываем, даем препараты. Мы - санитары города, вот кто мы! - пояснил майор, рассматривая редакционное удостоверение. - Вы можете пройти в изолятор, понаблюдать процедуры. Я позвоню.
В приемном отделении за стойкой находился служитель в белом медицинском халате, из-под которого выглядывала синяя милицейская форма. Он перебирал какие-то мятые билетики, ключи, скомканные рублевки, прятал все это в бумажный конверт. На голой лавке сидел пьяный старик в мокрых измызганных брюках. Второй служитель, тоже в халате, стягивал с него драные носки, дырявый заляпанный свитер. Расстегивал на тощем животе ремень. Сильными, как крючья, руками сдирал с пьянчужки штаны. Тот не сопротивлялся. Бесформенно, жидко, как кисель, колебался на скамейке от толчков служителя. Открывал, как рыба, беззубый, со слюнявыми деснами рот.
- Вино, оно ведь прелесть, - разглагольствовал служитель за стойкой, видимо адресуя свои суждения Коробейникову. - Вино нам природа дала для удовольствия. - Он делал на конверте надпись. Второй служитель выворачивал у скомканных брюк карманы, и на пол падал грязный платок, обгрызенный плавленый сырок, мокрая медная мелочь. - Вино - это прелесть, если его пить понемногу. Дегустировать в хорошей компании, с шашлыком, или с любимой женщиной. А они вон в обезьян себя превращают.
Второй служитель поднял старика, как куклу, и повлек в душевую, где шипела вода. Старик в объятиях санитара волочил ноги, изгибал хилый хребет, валил на сторону голову.
Коробейников оставил приемный покой и вошел в палату. Голая, с масляными стенами и потолком, она была уставлена железными одинаковыми кроватями, над которыми, с легким потрескиванием горели люминесцентные лампы. Их лунный, мертвенный свет озарял призрачных голубоватых людей, занимавших койки. Все были одинаковы, без возраста, с одинаковой мукой в лице. Накрытые одинаковыми грубыми одеялами, они подергивались, шевелились, по их телам пробегали конвульсии, они издавали мычания, всхлипывали, что-то несвязно бормотали. Казалось, это были мертвецы, и шевеление производили шевелящиеся в них черви.
Было ужасно в этом боксе, напоминавшем фабричный цех с одинаковыми станками, куда укладывали мертвецов, облучали тлетворным светом, выращивали в них червей, дожидаясь, когда черви прогрызут дыры и скользкими комками станут вываливаться на кафельный пол.
Он увидел отца Льва. Тот лежал лицом вверх, голый по пояс. Глаза были полны синеватого жидкого мыла, которое сочилось по щекам. Борода и усы были мокрые, ржавого цвета, свалялись и слиплись. Худые плечи остро и немощно выступали наружу. Ключицы казались голыми, костяными, без кожи. Ребра были резко прочерчены, как на плащанице с усопшим Христом. Из-под скомканного одеяла торчали нечистые ступни, и на одной химическим карандашом была начертана цифра «12».
Его вид напоминал картину «Снятие с креста». Химическая надпись на ступне свидетельствовала о мучениях и надругательствах, когда беспомощное тело заталкивалось под ледяной брандспойт, силой опрокидывалось на железный одр, и санитар, как на ящике, грубо, химическим карандашом, наносил порядковый номер.
Вид поверженного друга горестно ошеломил Коробейникова. Отец Лев, еще недавно светящийся, благостный, в золотом облачении, протягивал ему чашу, целовал нежно в лоб, окружал любовью и обожанием. Теперь же валялся в позоре, беспомощный, богооставленный, сброшенный к мертвецам. И это он, Коробейников, был причиной его беды. Через Коробейникова, как сквозь пустую тростниковую дудку, проскользнул дьявол, подкрался к отцу Льву, опрокинул на железный одр. Сознание страшной вины, чувство невосполнимой потери, которой завершилась его благостная и наивная вера, были невыносимы. Беда, причиной которой он стал, присутствовала в этом боксе. Присутствовала в отце Льве. Подкрадывалась к его милым и близким. Ею был полон город, в котором, по снежным улицам, мимо нарядных витрин, играя тростью, опушенный серебристым бобровым воротником, шел Саблин, весело напевая арию из оперетки, в его выпуклых ястребиных глазах во всей красе переливался вечерний Арбат, где свежие фонари были источником беды.
