Отец Лев вдруг начинал бормотать, грудь его мелко дрожала, из бледных губ вырывались церковные речитативы.
Казалось, он борется со своей погибелью, взывает о помощи. Хочет пробиться сквозь низкий масляный потолок, мертвенный люминесцентный свет. Воспрять из царства мертвецов к чистому небу, где ожидает его прощение, протягивает любящие руки Спаситель. Но вдруг лицо его искажалось безумной гримасой, он начинал дергаться, пытался сбросить с себя одеяло. Казалось, на него налетает свирепая сила, сбрасывает обратно на железную койку, и он, пробитый беспощадным острием, корчится, исторгая из себя безумные клики.
- Благословлю Господа на всякое время… Хвала его во устех моих… Хлеб небесный и чашу жизни вкусите и видите, яко благ Господь… - силился он восстать и изжить из себя смертельный недуг. Хватался за тонкую, опущенную из неба нить. Но тут же налетал огромный, с обнаженной саблей, красный конник и рубил наотмашь, отсекая спасительную нить. - Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса… пулеметная тачанка, все четыре колеса…
Дух Саблина, его неистового деда, несся мимо горящих деревень и разрушенных храмов. Залетал в Тесово, где крестился Коробейников. Тысячью сабель иссекал в клочья зеленую ризу Иоанна Кронштадтского. Перерубал золоченую ниточку, опущенную с небес.
- Левушка, - обнял друга Коробейников. - Что же с нами творится?… Очнись, это я, Михаил…
Отец Лев умолк, грудь его перестала хрипеть. С трудом обратил на Коробейникова глаза, стараясь рассмотреть его сквозь синее липкое мыло.
- Миша, друг… - жалобно произнес и заплакал.
46
Коробейников шел по Кропоткинской, спускаясь к бульвару, мимо особняков, белых колоннад, ампирных фасадов. Улица, запорошенная снегом, в вечернем блеске, казалась драгоценной, нежно-белой, вызывала в душе детские воспоминания. Внезапно пахнуло мандаринами. Видно, кто-то впереди, на ходу чистил оранжевую кожуру, ломал пахучие дольки. Этот пряный запах среди морозного города напомнил, что приближается Новый год. В Москву станут свозить елки, развернут в подворотнях елочные базары. Он купит колючую зеленую красавицу, принесет на плече домой обмотанное веревкой дерево, в комнатах запахнет хвоей, мандаринами. Все вместе они станут наряжать елку, развешивать на ней, к ликованью Настеньки и Васеньки, стеклянные шары, серебряный дождь, бумажные хлопушки. Водрузят на макушку стеклянную хрупко-сверкающую иглу.
Это радостное переживание длилось мгновение. Сменилось тревогой, чувством опасности. Словно рядом притаилась беда - тихая молчаливая птица с длинным клювом. Спряталась за белыми колоннами, мимо которых он проходил, и сейчас высунет острый клюв, ударит в затылок. Это чувство беды не исчезало с тех пор, как отец Лев, униженный и несчастный, купив бутылку водки, поцеловал его на прощанье пьяным поцелуем на перроне Белорусского вокзала. Уехал в Тесово, унося свою пагубу, которая станет его сокрушать и квелить в сельской глуши. Поражение, которое потерпел Коробейников, утратив благодатную просветленность, было не просто уныньем, не сумеречной печалью, но особого рода бессильем и немощью, когда не было воли сопротивляться подступившей беде. Еще безликая и неявленная, она своим приближением парализовала его. Сделала духовно недвижным, не способным сопротивляться, молиться, мужественно выстаивать. Бес перехитрил его, проник в святая святых, свил смрадное гнездо в храме, откуда недавно истекал таинственный чудный свет, а теперь вылетали сатанинские всадники. С обнаженными саблями, с хрипом и клекотом неслись по городу, рубя на скаку колоннады особняков, деревья скверов, уличные фонари. Все ближе и ближе подбирались к его жилищу, где, беззащитные и обреченные, оставались жена и дети.
Он ждал, что Саблин в своих бесовских играх, в неутомимых сатанинских затеях подожжет его дом.
Он прошел всю Кропоткинскую. Там, где она пересекалась с бульваром, переходила в Волхонку, стояла сплошная белая мгла. В ней исчезали автомобили, пропадали прохожие. Воздух был сырым, словно в морозный город прилетела оттепель. Фасады были покрыты инеем. На троллейбусных проводах висела белая шуба. Пар истекал из плавательного бассейна «Москва».
Это было странное место, всегда волновавшее Коробейникова. Здесь город не мог успокоиться, обрести завершенный вид, законченную архитектурную форму. Постоянно проваливался в зыбь, в песок, в таинственную топь, которая не держала зданий, поглощала постройки, не давала осуществиться замыслам. В эту топь погрузился древний монастырь, канул исполинский собор, провалился величественный монумент коммунизма. Казалось, в этом месте земная кора утончается, близко подходит лава, время от времени прожигает хрупкую оболочку, утягивает в глубину, в огонь, громадные сооружения. Теперь на время эта оболочка сомкнулась, образовала коросту, под которой горело земное ядро. Воды бассейна кипели, как термальные источники, образуя влажную белую тучу.
Коробейников перешел перекресток, приблизился к бассейну. Высокие фонари, окруженные туманными радугами, освещали кратер. Он был полон зеленоватой влаги цвета соляной кислоты. В ней плавали люди. Мелькали сквозь пар резиновые шапочки, мокрые плечи, жирные, обтянутые купальниками груди. Пловцы медленно двигались, пропадали, словно их растворяла кислота. Возникали, уже облезшие, лишенные плоти - голые черепа, розовые хрящи, голубоватые сухожилья. Бассейн постоянно мерно кипел, словно огромный, в центре Москвы, котел. В нем варился холодец, плавало мясо, готовился жирный бульон. Если выключить под бассейном раскаленную спираль, бульон остынет. В желтовато-зеленом студне будут видны жирные, перевернутые навзничь женщины, полуоблезшие, с розовыми мослами мужчины, резиновые шапочки, скомканные купальники.
Коробейников смотрел на это мистическое варево, над которым волновался пар. Вырастая из тумана, не касаясь воды, невесомо и призрачно плавал мираж - белый, златоглавый собор. Выше золотых куполов, в ночном небе, красная, похожая на окорок, туманилась странная надпись. «Самсунг» - прочитал Коробейников загадочные письмена, начертанные в московском небе, как пророчество на Валтасаровом пиру.
Вдруг подумал, что когда-нибудь опишет в романе это виденье, предчувствие беды. Торопился домой, думая о Саблине, стараясь угадать его сатанинский замысел.
Валентина, жена Коробейникова, урезонивала повздоривших детей. Васенька, тайно от сестры, овладел ее любимым альбомом и карандашами и размалевал, исчеркал каракулями белые страницы. Это вызвало возмущение Настеньки. Она отняла альбом и карандаши, больно шлепнула брата по рукам. Васенька рыдал, неутешно, бессловесно, вздрагивая щуплым телом, обливаясь крупными горячими слезами.
- Ну разве так можно? - укоряла дочку Валентина. - Он же учится рисовать. Ты возьми и покажи, как нужно держать карандаш. Рыбу нарисуй - ты нарисовала замечательную рыбу. Павлина - ты так чудесно рисуешь павлинов. Васенька будет тебе благодарен.
- Он плохой. Он без спросу все мои вещи берет. Все портит. Я его не люблю. Когда он заболеет, не буду его жалеть, - неприязненно, сжав губы, отвечала Настенька, прижимая испорченный альбом.
