Это открытие не поразило его, не вызвало чувства вины, а только странное недоумение. Не было жалости, а лишь непонимание жизни, в которой он должен был расстаться с человеком, которого больше всего любил, и доживать свою жизнь без него.
Тихо поднялся, тронул ее теплые, остывающие руки. Пошел будить мать.
- Что? - чутко вскочила она. - Случилось?
- Умерла, - сказал он.
Мать быстро поднялась, засеменила к бабушке. Слабо коснулась ее лба, руки. Поправила одеяло. Они сели с матерью на раскладушку, бок о бок. Смотрели, как в свете ночника, в розоватом сумраке, лежит маленькая недвижная бабушка и над ее головой, успокоенные, пламенеют шелковые маки.
Они еще немного поспали - мать в соседней комнате, а он рядом с бабушкой, на раскладушке. Проснулся от яркого света. Комната была озарена сквозь синее зимнее окно. В утреннем свете странно и отчужденно поблескивали флаконы, пиалка, ложка, фарфоровое судно. Лежала изменившаяся в смерти, с приоткрытым ртом, неузнаваемая и чужая всему этому бабушка. Он посмотрел в окно. Тополь в синем морозном воздухе протягивал к стеклу близкую корявую ветку. И на этой ветке сидел снегирь, пушистый, пепельно-серый, с дивной малиновой грудкой. Смотрел на Коробейникова сквозь окно. И возникла острая, слезная мысль: это бабушка превратилась в снегиря и смотрит на него с любовью.
Вслед за кончиной бабушки наступили изнурительные, но и спасительные, притупляющие горе хлопоты. Милиция с деловитым участковым. Районная поликлиника с утомленным врачом, который засвидетельствовал смерть. Загс с выпиской из регистрационной книги, куда суровая учетчица, словно бухгалтер небесной канцелярии, вписывала и выписывала человеческие жизни.
Коробейников заказал гроб, пугливо оглядывая образец из сырых досок, наспех обтянутый розовым, с кружавчиками, ситцем. Выкупил место на кладбище и дал адрес, по которому назавтра должен был прибыть похоронный автобус. Дал телеграмму в Австралию Тасе.
Тетя Вера, мать, соседка обмыли бабушку, обрядили в торжественное одеяние, положили на письменный стол. В комнате, наполненной изящными старинными предметами, появился гроб, грубый, пахучий, лесной. Его вторжение странно бодрило, отвлекало от смерти, придавало ей уличный, простонародный характер. Коробейников вместе с соседом переложил бабушку в гроб, и она, такая маленькая, легковесная при жизни, показалась тяжелой, литой, словно небольшая каменная статуя.
Пришла Валентина, привела детей. Завороженно, с мерцающими глазами, с тоненькими беззащитными шеями смотрели с порога на свою лежащую в гробу прабабку. Коробейников сел на тахту под ковриком с маками, глядя на ледяное перламутровое окно. Рядом, не глядя, опустилась Валентина. Он испытал к ней благодарность за это молчаливое сострадание, еще не примирение, но шаг к сближению, к которому побуждала бабушкина смерть, оскудение рода, испуганные, сосредоточенные лица детей.
Похоронный автобус катил по Москве, и город, невидимый сквозь замороженные розовые окна, казался огромной морской ракушкой. Коробейников сидел рядом с матерью, и она держалась за край гроба.
Кладбище было морозным, дымным, в заснеженных могилах, с железной каталкой на полозьях, куда положили гроб. Он толкал железные сани с поклажей, вспоминая, как когда-то бабушка, бодрая, веселая, тянула его разноцветные саночки, и он видел веревку в ее шерстяной узорной варежке.
Могила слегка дымилась растревоженной землей. Желтая глина завалила снег. Могильщики с малиновыми щеками, хмельные, расторопные, подхватили гроб и на веревках опустили в могилу, приглашая всех кинуть по горсти земли. Мать испуганно кинула горстку. Настенька с Васенькой, придерживаемые Валентиной, кинули по маленькому комочку. Коробейников стиснул, а потом бросил ком глины, ударивший в глубине о бабушкин гроб. Заблестели лопаты, заметалась, застучала земля, погребая бабушку.
Дома ждал стол, множество тарелок, вилок. Бутылки, масленые блины, комочки голубоватого пресного риса с изюмом. Суетились, рассаживались, наливали вино и водку. Говорили поспешно, вразнобой, заговаривая какое-то сложное, неподвластное разумению, состояние, витавшее в комнате. Коробейников слышал звуки голосов как сквозь толщу воды. Видел лица родни, словно запаянные в толстое, слегка волнистое стекло.
Мать встала, что-то торжественно и печально сказала. Все подняли рюмки, пили не чокаясь. Коробейников выпил залпом большую рюмку горькой, жестокой водки. Задохнулся. И вдруг горячие, безудержные слезы любви, горя, бесконечного одиночества, бессилия постичь этот таинственный мир, хлынули из глаз. Он зарыдал. Встал из-за стола, перешел в соседнюю комнату. Присел на кушеточку, где день назад лежала бабушка, и, закрыв лицо руками, безутешно рыдал.
Почувствовал, как кто-то подошел и накрыл его голову ладонями. Поднял глаза. Сквозь слезы увидел Валентину. И такую благодарность, боль и любовь, обреченность их всех прожить эту жизнь и потом разлучиться навек, такое острое прозрение испытал Коробейников, что взял ее руки, прижал к своему мокрому лицу и рыдал, не стесняясь слез. Подумал, рыдая: бабушка и после смерти охраняла его любовью. Соединила их распавшиеся узы, сберегла от крушения.
53
Саблин, в составе делегации, в качестве референта по техническим вопросам, отправился в загранпоездку, в Роттердам, где велись переговоры с голландцами о поставках и переработке советской нефти. Он уехал из Москвы, оставив за собой выжженную землю необратимо истребленных отношений, не представляя себе, как сможет вернуться на пепелище, где больше не было у него сестры, друзей, покровителей, тщательно собранной и взлелеянной среды обитания, за пределами которой подстерегал его отвратительный и враждебный мир действительности.
Поездка в Роттердам была спасением, кратковременной отсрочкой радикального решения, которое он должен будет предпринять, чтобы начать свою жизнь сначала. В который раз вернуться на испепеленную, разрушенную им самим планету, создать вокруг нее атмосферу, населить существами и тварями, теми, с которыми бы мог продолжить обременительное, неизбежное бытие.
Вместе с членами делегации он поселился в дорогом отеле, в номере, который мог считаться роскошным, с баром, миниатюрными бутылочками, галетами и орехами. Каждое утро за делегацией приезжал нарядный микроавтобус, отвозил в переговорный центр с комфортабельным залом, где за длинным столом были оборудованы места для переговорщиков, референтов, переводчиков, стояли бутылки с водой и соками, лежали фирменные авторучки с блокнотами. Переговоры напоминали неторопливое вышивание крестиком на пяльцах, где тщательно заполнялся каждый свободный кусочек ткани, выкладывался затейливый, прихотливый узор. Глава делегации, одутловатый, с вислыми, сизо-выбритыми щеками хозяйственник, умно и тщательно обрабатывал своего визави - представителя крупной голландской фирмы, такого же, как и он, одутловатого, выбритого, с редкими ржавыми волосами на большой голове.
Спорили, иронизировали, убеждали. Иногда раздражались и сердито умолкали. Приходили к согласованному решению по мелкой проблеме. Старались обвести друг друга вокруг пальца, соблюдая интересы своих организаций. Иногда, когда требовалась особая подтверждающая информация, глава делегации обращался к тому или иному референту, в том числе и к Саблину. Тот раскрывал папочку с документацией, сообщал начальнику данные о длине трубопровода, количестве насосных станций, сортах нефти, пропускной способности трубы. Переводчик переводил все это на голландский язык, и это служило темой очередного неторопливого спора, наполненного любезностями, лукавством, заинтересованностью и тончайшей, хорошо скрываемой антипатией.
