Смотрел на высокое, голубовато-желтое окно, на котором, как на телеэкране, выступали видения. Утренний белый простор, лед заснеженной огромной реки. Далеко, на той стороне, волнистый берег в ржавых, с неопавшей листвой, дубах. Посреди реки длинный, покрытый кустарниками, остров, обведенный легкой тенью. На открытом пространстве льда лежат убитые пограничники, в белых полушубках, валенках, нелепо разбросав руки, подогнув в падении ноги, уронив в снег оружие. За некоторыми тянется кровавая бахрома, какая бывает, когда на снег ложатся раненые лоси, остужая смертельные раны. В стороне, испачкав белизну копотью, окутанный вялым дымом, осел транспортер. Отчетливо виден бортовой номер 16, откинутая крышка люка, из нее свесилась безжизненная рука.
Видение держалось на стекле некоторое время и растаяло, как если бы сошло с млечного экрана. Он не удивился видению, знал, что оно не бред, не галлюцинация. Его накаленный мозг, в котором сгорели ограничители, расплавились блокирующие предохранители, обрел ясновидение и улавливал зрительные образы на далеком от места события расстоянии. Этим свойством обладали древние колдуны, пившие отвар ядовитых древесных грибов. Этим свойством обладал Преподобный Сергий, когда, оставаясь в келье, наблюдал течение Куликовской битвы. Эти мысли пролетели в его горящей голове. Раскрыв глаза, он ждал повторения видений. И они вернулись.
Он лежит на открытом пространстве, вдавившись в снег. Он - и не он, словно вселился в другое тело. Близко, под толщей льда, гудит и рокочет река. Желтеет цевье автомата. У самых глаз на снегу валяется вырванная из гранаты чека. Рядом убитый солдат в ватном, грубо скроенном комбинезоне. Лицо коричневое, плоское, с мертвенным блеском недвижно прищуренных глаз. Шапка собачьего меха свалилась с головы, на ней яркая, с толстыми лучами, краснеет звезда. Черные волосы спутаны, в них кровенеет колтун. Остров близко розовеет кустами, берег с песчаной осыпью, редкие, с прошлогодней листвой, дубы, перламутровые, в вечернем солнце, наледи. Близко, шурша по мокрому снегу, в сторону острова бежит большой тучный заяц, вышвыривает сильными лапами шуршащие ворохи.
Коробейников не знал, какие события стали поводом для видений. Был лишь уверен, что они происходят на большом удалении. Между ними и его сознанием протянут прозрачный световод, сквозь который несутся невесомые вихри, отпечатываясь на стекле видениями. Видения поступают на дно глазных яблок, зрачки проецируют их на экран, глаза наблюдают их отражение. Это не удивляло его, не вызывало эмоций.
Некоторое время стекло оставалось пустым, в легких разводах инея. Затем появился танк. Тяжелый, качая пушкой, продавил береговые кусты, тяжко съехал на лед, стал удаляться, оставляя клетчатые отпечатки. За танком волочился буксирный трос, будто извивалась змея. В открытом люке виднелось лицо механика, синеглазое, в ребристом танковом шлеме. Танк удалялся к острову, уменьшался, тянул колею, окутывался гарью. Чуть заметно поблескивал отвязавшийся трос. Снега розовели, переливались вечерним блеском. Танк дошел до середины реки и стал проваливаться. Оседал, продавливал лед, погружался кормой. Ухнул в глубь, оставляя черную клокочущую полынью, где что-то кипело, дымилось. И повсюду - на острове, по обоим берегам, в вечерних сопках - застучали, забили очереди, и звук был похож на стук весеннего дятла.
Виденья пропали и больше не появлялись. Обессиленный, утонул в подушках, желая забыться. Вошла Валентина:
- Принял таблетки? Давай температуру померим… Передали в новостях, на Дальнем Востоке, на реке Уссури столкновения с китайцами. Есть убитые. Называли какой-то остров. Не то Таманский, не то Долматский.
- Знаю, - слабо ответил Коробейников. - Я там сейчас был.
Валентина решила, что бред его продолжается. Щупала лоб, подносила к губам горячий, пахнущий лимоном чай. Он не разубеждал ее. Погружался в сон, стараясь сохранить на дне глазных яблок черно-белые отпечатки видений. Среди дня вошла Валентина:
- Тебя просит по телефону какой-то подполковник Миронов. Я сказала, ты болен. Но он очень просит только на два слова.
- Дай телефон.
Пластмассовая трубка была холодной, приятной на ощупь.
- Огорчен вашей болезнью, Михаил Владимирович, - голос Миронова был искренне сочувствующим, встревоженным. - Высокая температура?
- Под сорок.
- Простите, что потревожил. Сегодня состоялся первый акт «Пекинской оперы». На реке Уссури, у острова Даманский. Я думал, вы полетите на Дальний Восток. Но теперь отбой.
- Сожалею.
- Не огорчайтесь. Будет второй, третий акт. Вы попадете на спектакль.
- У меня такое чувство, что я там побывал и могу написать репортаж.
- Выздоравливайте поскорее. Я вам позвоню.
Трубка быстро нагрелась в раскаленных руках. На дне глазных яблок хранился черно-белый негатив: черный снег, белый провал полыньи.
57
Коробейников медленно выздоравливал, прислушиваясь к звукам мартовского города. Утром хрупко и солнечно сверкали наледи, в форточке сгущалась ослепительная лазурь, к полудню рушились и звенели сосульки, мокрые асфальты пылали, как слитки, и машины проносились, словно катера, превращая лужи в пышные фонтаны.
Газета была полна антикитайских материалов. На границе у острова Даманский побывал военный корреспондент Наум Шор, «отстрелялся» несколькими многословными трескучими репортажами с обилием пропагандистских штампов, в которых клеймились презренные китайские провокаторы, воздавалось должное героям-пограничникам, но не было глубинного анализа приграничных столкновений, картины реальных схваток, идеологической трагедии, столкнувшей в кровавом бою две коммунистические державы. Шор вкушал успех, гордился отлично выполненной престижной работой, в которой вновь обрел славу боевого, отважного репортера. Собирал у себя в кабинете сотрудников, в который раз с аффектацией рассказывал о боях, свидетелем которых стал, давая понять о пережитых опасностях и рисках. Охотно впускал к себе Коробейникова, переставшего быть конкурентом. Маленький, квадратный, с растрепанной седой копной, выпучивал бледно-голубые, окруженные рыжими ресницами глаза, бурно шевелил розовыми влажными губами:
- Остров длинный, ближе к китайцам, но по Пекинскому договору граница проходит по кромке китайского берега, значит, остров - несомненно наш, - обрисовывал он дислокацию. Передавал заученную хронику боя, повествуя о китайской засаде, о расстрелянных пограничниках, о бесстрашном «бэтээре», примчавшемся на помощь товарищам и попавшем под выстрел гранатомета. - Нет, пусть не хают нашу молодежь. Замечательные, отважные парни!
Коробейников слушал рассказ, и в нем медленно вставали видения.
- На снегу красные наледи, как кровавые лосиные лежки… - сомнамбулически произнес он, чем вызвал паузу в бурном рассказе Шора, воззрившегося на него с изумлением.
- Конечно, самое странное видеть на китайцах наш советский символ - красную звезду. Я не удержался, снял одну. Вот, смотрите. - И он демонстрировал трофейную реликвию - пластмассовую, компактную звезду, с лучами более короткими, чем у советского аналога. Все трогали звезду, мистически ужасались крушению мифа о мировой солидарности коммунистов.
