Шагнул туда, где завершалась гора и на плоском срезе был мелкий истертый окоп. Шершавый и пыльный, измызганный кровью и рвотой, засыпанный гильзами и комками тряпья, он казался отпечатком взрыва, оттиском рукопашной, где сошлись ненавидящие, истребляющие друг друга солдаты. Камни хранили грохот стволов, хрип разрываемых тел, предсмертную матерщину. Коробейников озирался, желая понять ту истину, ради которой стремился к вершине. Истину, которую обещал ему Бог, приставляя ко лбу красный огненный перст.
Взошло солнце. Свет хлынул в окоп, осветил каменистое дно. На камнях он заметил пробитую пулей бумажку - китайский юань. Рядом - медный кругляк пятака. Солдаты, убивая друг друга, растрясли свое богатство.
Коробейников стоял потрясенный. Не было Купины и Скрижалей. Был измызганный пыльный окоп, и на дне его мелкие деньги. И молчание Бога. И пустое, блеклое небо. Чувство тщеты и бессмыслицы. Ровный неодухотворенный блеск маленького жаркого солнца, встающего над пустыней.
- Ну что, старик, пополняем блокноты? Курочка по зернышку клюет, - на вершине, в сопровождении солдат, появился Ильенко, бравый, цинично-легкомысленный, в полувоенной полевой куртке со множеством карманов, в которых торчали блокноты, ручки, перочинные ножи, фотокассеты. На шее болтался фотоаппарат «Киев». Солдаты с почтением смотрели на столичного репортера, обещавшего рассказать о молниеносной атаке, о героях, сокрушивших нарушителей, сполна отомстивших за русскую кровь Даманского. - Тут, говорят, на склоне несколько дохлых китайцев зависло. Не стали их забирать, спихнули ногами. Может, посмотрим? Сделаем пару снимков? - предложил Коробейникову Ильенко, заглядывая за кромку горы, где начиналась ниспадающая круча и находились невидимые с вершины трупы.
- Опасно, - сказал сухощавый длиннорукий солдат в пыльной каске. - С китайской стороны снайперы. Увидят, что к ихним трупам подбираются, враз перестреляют.
- А вы-то зачем? Прикроете нас! Поставьте пулемет и, чуть что, долбите. Мы обойдем сопку и снизу поднимемся. А вы от подножья нас прикрывайте. - Ильенко уверенно распоряжался, отважный журналист, бывалый репортер, повидавший войну, знающий цену опасности, играющий со смертью. Насмешливо посмотрел на Коробейникова, вовлекая в игру, испытывая его храбрость. Было что-то лихое, гусарское, безрассудное в его предложении. Повернулся и стал спускаться с горы, увлекая за собой солдат и растерянного, подавленного Коробейникова.
Обошли сопку, так что оказались спиной к близким китайским горам, складчатым, будто под чехлом лежали мертвые исполины с выступами носов, колен и ступней. Солнце светило от гор, освещая склон сопки. Наверху, почти у самой вершины, где начинался отвесный скат, виднелось несколько трупов.
- Давайте, мужики, подстрахуйте, - командовал Ильенко, дожидаясь, когда расчет пулеметчиков уляжется за камнями, а другие солдаты, отсвечивая касками, займут позицию в каменистых лунках. - Ну что, старик, вперед? - обернулся он к Коробейникову, подзадоривая и посмеиваясь. Легко, упираясь башмаками в уступы, полез на гору.
Они лезли по освещенному склону - Ильенко впереди, Коробейников сзади. Он не мог себе объяснить, почему откликнулся на предложение Ильенко. Оно было бессмысленным и бестактным, связано с неоправданным риском, провоцировало начало стрельбы, создавало угрозу не только их, с Ильенко, жизням, но и жизням пограничников, для которых пребывание у сопки было не игрой, не возбуждающей нервы затеей, а изнурительной и опасной службой. Он согласился идти на гору не потому, что боялся прослыть малодушным в глазах журналистского баловня, а оттого, что тоска, охватившая его на вершине сопки, была нестерпима, и ее хотелось заглушить безрассудным поступком.
Он подымался вслед за Ильенко по осыпающимся камням, чувствуя затылком солнечный жар. И сквозь этот жар - твердое, точечное, прикосновение чего-то холодного, острого, соединяющего разгоряченный затылок и зрачок китайского снайпера. Тонкий луч, совместивший затылочную кость с прищуренным глазом, синеватой линзой прицела, одинокой снайперской пулей.
Они одолели половину склона. Трупы приблизились. Их было трое, убитых китайцев, сброшенных с вершины, пролетевших по круче, застрявших в нелепых позах на острых камнях. Что-то странное, пугающее было в этих, еще удаленных, мертвецах.
- Не устал? Давай поспевай, - оглянулся Ильенко, бодро, насмешливо озирая Коробейникова, демонстрируя бесстрашие, отыскивая на лице спутника след малодушия. - Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
Была безнравственной эта бравада, это спортивное восхождение к трупам. Оно выглядело как глумление над солдатами, совершившими воинский подвиг. Как насмешка над подвигом, признание его тщеты и бессмысленности, подтверждение того, что пережил Коробейников в пустом окопе. Они с Ильенко вершили свой подвиг, не имевший высокой цели, рисковали в тщеславной игре. Он участвовал в циничной затее, состязаясь с Ильенко в бесстрашии. Ожидал, что в затылок вопьется пуля, погасит бессмысленное злое солнце, бездуховные белесые камни, странные, непомерно большие трупы, лежащие на горе.
- Подойдем поближе. Отсюда неудобно снимать, - не унимался Ильенко, тяжело дыша, блестя от пота. - Должны же мы показать, что побывали на войне.
Второй раз восходил он на сопку. Не было грозного приказа «Иди!». Не было Бога. Коробейниковым двигало не страстное желание истины, а ее отрицание. Он открывал для себя не присутствие всеблагого и всемогущего Бога, а его отсутствие. Отрицал божество. Его восхождение было восхождением богоборца, для которого не было Бога, а в безбожном бессмысленном мире, на безымянной горе, лежали три трупа, как подтверждение абсурда. В центре Вселенной - три обезображенных трупа, вокруг которых вращается безбожный мир.
- Стоп… - сказал Ильенко, задыхаясь на склоне. - Отсюда можно снимать…
Коробейников смотрел на трупы. Три тела казались упавшими с неба из пролетавшего самолета. Пролежали у вершины под палящим солнцем, которое вскипятило в них жидкость, раздуло плоть, превратило щуплых солдат в великанов с античным рельефом мышц. Один китаец лежал навзничь, раскинув руки, раскрыв оскаленный рот на розовом огромном лице. По его животу прошла очередь крупнокалиберного пулемета, кишки клубками, разноцветными сгустками выдавились наружу, непомерно увеличились от жары, напоминали сине-фиолетовый мясистый георгин, расцветший на животе убитого. Второй был из тех, на ком от попадания пули загорелся термитный заряд. Без одежды, подрумяненный, словно поджаренный окорок. Его голое туловище по-великаньи мощно распростерлось, толстенная шея, громадные бицепсы, могучие ляжки, рельефные икры… Третий китаец, тоже голый, в лоскутьях одежды, лежал лицом вниз, с обнаженной спиной, которая странно блестела на солнце, словно была покрыта переливами чешуи. Чешуя слабо трепетала, поблескивала, переливалась, будто китаец был жив и дышал. Коробейников вглядывался в это странное солнечное мерцание, стараясь уяснить его природу. И вдруг понял, что это бесчисленные мухи, покрывшие труп, отяжелевшие, наполненные трупным соком, зеленые, голубые, розовые. В каждой блестела, переливалась жидкая капля солнца.
Это зрелище было ужасно. Над трупами стекленел и струился воздух, вязко стекал с горы туда, где стоял Коробейников. И было страшно вдыхать ядовитое, ванильно-дурманное зловонье.
