Художник Вас ухватил скуластый костяной череп с пустыми глазницами, весь изрисованный нежными лазоревыми цветами. Опрокинул себе на голову. И улыбчивая беззубая Смерть, ласковая и нарядная, заглядывала всем в лица, приговаривала:
- А ты мне люб. Я твоя невеста. Айда венчаться.
И тот, к кому она приникала, в страхе отскакивал и крестился.
И уже танцевало, кружилось яростное, желто-оранжевое, как подсолнух, Ярило, обжигая всех пышными лепестками. Скакал и блеял уродливый страшный козел с заостренным клочком бороды Рыцарь Родригес, мотал длиннющей, в шляпе чуть ли не до потолка бровастой башкой, выкрикивая испанские слова. Красноносый солдат-пропойца бражно шатался, отдавал честь, подносил к усам граненый стакан.
Маски взлетали с верстака, накрывали человеческие лица, и с теми, кто их напяливал, случалась мгновенная перемена. Маска сразу впивалась в лицо. Выедала человеческий лик, становилась личиной. Человек утрачивал свое «я», принимался реветь, хохотать, говорил на непонятном языке, двигал животом и бедрами, подчиняясь личине, которая обретала над ним безграничную власть.
Коробейников схватил с верстака тонконосую, с подведенными глазами и напомаженными губками маску француженки Жизель, в кокетливой шляпке с сетчатой вуалью. Всунул голову в просторную глубину, пахнущую сырыми газетами, клеем и красками. Выглянул сквозь прорези в блудливых зеленых глазах куртизанки. Обнаружил себя внутри тесной, скачущей, беснующейся толпы, в которой орали, визжали, сталкивались коробами, больно били и щипали друг друга. И вдруг почувствовал, что личность его рассасывается, тает, улетучивается. Его спрятанное в маску «я» освобождается от имени, пола, памяти, от правил приличия, от манеры говорить и одеваться. Освобожденная, осчастливленная своей внезапной свободой, его личность возликовала. Ощутила себя невидимой для остальных глаз, неуловимой для соглядатаев, неподвластной законам и правилам. Эта свобода позволяла подскочить к молодой полногрудой женщине и сунуть руку в вырез ее платья. Или больно пнуть пританцовывающего лысоватого парня. Или, если того возжелает его раскрепощенное «я», подойти убить ту печальную, с немытыми волосами девицу, похожую на серую мышь. Восхитительная, лихая, небывалая свобода опьянила его, словно он выпил стакан спирта. Руки его взлетели, тело обрело летучесть и легкость. Он вскочил на верстак и стал танцевать канкан, подбрасывая ноги, видя с высоты крутящиеся, ярко размалеванные рожи.
Внезапно в дальнем конце комнаты раздался женский крик, истошный, визжащий, ненавидящий. Музыка смолкла. Визг продолжался, обрастая другими гневными криками, клекотом, звериным хрипом. Коробейников сбросил душную маску. С высоты верстака увидел Саблина, улыбающегося, с бледным лицом, перед которым извивалась визжащая женщина, тощая, как ободранная кошка. К ней присоединились другие. Обступили Саблина, указывали на него пальцами, грозили, плевали.
- Это психиатр!… - вопила женщина. - Кто его привел?… Он вызвал санитаров!…
Это известие ошеломило присутствующих. Все придвинулись к Саблину, воззрились ненавидяще, боялись подступиться, оставляли вокруг него свободное пространство. Так ведет себя нечистая сила, если ее вдруг осеняют крестным знамением. Начинает истошно вопить, страдать, стремится истребить источник страдания. Но невидимая святая защита очерчивает неприступный круг, через который не в силах перескочить бесы.
- Что случилось? - Коробейников, вслед за Коком, протолкался к Саблину.
- Ничего особенного, Мишель. Здесь все шутят, и мне пришло в голову пошутить. В беседе с этой эксцентричной дамой я назвал себя психиатром. Рассматривая публику, стал давать диагнозы бредов, маний, психозов, параноидальных синдромов. Видимо, я угадал. Это и вызвало бурную реакцию.
Общество шизофреников было потрясено известием, что к ним проник психиатр. Саблин своей жестокой шуткой угодил в больное, сокровенное место. И за это мог поплатиться. Его могли расклевать, разорвать на клочки. Улыбаясь, он побледнел, не ожидая такой концентрированной ненависти. Напоминал растерянного ястреба, оказавшегося вдруг в стае несметных пичуг, атакующих врага своим верещащим множеством.
- Друзья, это шутка! - успокаивал всех Коробейников. - Это мой приятель, никакого отношения к психиатрии не имеет. Он просто любитель забав, как и все мы.
- Он правильно указал мой диагноз! - не унималась женщина, по лицу которой пробегали больные гримаски, и круглые злые глаза люто смотрели на Саблина. - Откуда он мог знать мой диагноз?
- Твой диагноз у тебя на лице, Антонина, - примирительно сказал Кок. - Ведь ты тростниковая кошка. И все это видят. И всем это нравится, мать твою так-то.
- Да, всем это нравится, - согласилась женщина, быстро успокаиваясь, гибко, по-кошачьи, выгибая худую спину. Изображала хищную, чуткую тростниковую кошку, как это делала каждый год на приеме у психиатра, продлевая свою инвалидность, дающую право нигде не работать, праздно слоняться по московским богемным квартирам, толковать о знаках зодиака, экстрасенсорных полях, вступать в краткосрочные любовные связи с такими же, как и она, шизофрениками.
- Нам пора. - Коробейников увлекал за собою Саблина. - Сюда, как в ад, легко войти, но трудно выйти.
Кок провожал их до дверей:
- Через несколько недель у нас состоится выставка-продажа наших картин. Будут иностранцы, представители посольств. Хотим провести эту выставку где-нибудь в укромном месте, подальше от глаз гебистов. Может, в парке, в лесу. Если у тебя есть знакомые иностранцы и прочие богатенькие, зови их. Я тебя извещу о времени.
Они с Саблиным вышли на воздух, двинулись по Малой Бронной. Казалось, им вслед несется невидимый рой летающих кошек, разукрашенных ведьм, козлоногих существ, желая убедиться, что они действительно удаляются, покидают их растревоженный шабаш.
19
Они вышли на Тверской бульвар и шагали под коричневыми, гнутыми деревьями с полуопавшей листвой, сквозь которую светило нежное осеннее солнце. Пахло тончайшим тленом от сухих красно-бурых куч, в которые дворники метлами сгребали палый сор. Коробейников направлялся на встречу с архитектором Шмелевым, но Саблин не отставал от него, потешался над перепуганной полубезумной богемой, с которой удалось сыграть веселую шутку. Коробейников улыбался, посмеивался, искоса поглядывая на своего веселого спутника в аристократически белой кружевной рубашке, от шуток которого веяло ледяным холодком жестокости. Саблин обнаруживал виртуозное умение отыскать в человеке больное, беззащитное место и со смехом вонзить отточенную спицу. Так поступил он с пьяным писателем Дубровским, бывшим зэком, усадив его «под конвоем» в такси. Так только что всласть натешился над пугливыми шизофрениками, пригрозив психиатрической лечебницей. Его шутки питались страданиями незащищенных людей, и, видимо, именно это доставляло Саблину особое удовольствие. Маленькие театральные сценки, которые он постоянно разыгрывал, были остроумным и неистощимым театром жестокости. Коробейников, не чувствуя себя в безопасности, вдруг подумал, не слишком ли он приблизил к себе Саблина. Не слишком ли увлекся исследованием этого оригинального человека, непредсказуемого в своих бесчеловечных забавах. И тут же продолжил исследование, роняя невинное замечание, которое должно было вызвать у Саблина его эксцентричное многословие:
