- Что это!… - немощно ахнул Шмелев.
Павлуша услышал голос. Продолжая биться, оглянулся безумным лицом, с выпученными глазами, мокрыми, захлебывающимися губами. Увидел Шмелева, но не мог остановить нахлынувшую на него судорогу, пока она не прокатилась по его худым лопаткам, гибкому позвоночнику, разрядилась больным тонким стоном. Он отпал от Шурочки, пополз по подиуму, попадая голым телом под огненные отпечатки тропических жуков, перламутровых улиток, буддийских статуй. Вскочил и побежал в темный угол, где стал, путаясь, одеваться.
Шурочка мгновенье оставалась все в той же бесстыдной позе с приподнятыми ногами, на которых мучительно растопырились пальцы. Затем сдвинула колени, утомленно встала, глядя на вошедших, не желая прятаться, показывая им свои полные груди, выпуклый живот, распущенные по голым плечам волосы. По ней бежали пальмовые листья, цветущие кусты, и было что-то первобытное, лесное, языческое в ее наготе и бесстыдной поступи.
- Ты этого хотел? - спросила она, выходя на край подиума, словно из зарослей. - Ты думал, что я - Берегиня? Ты думал, я Прекрасная Дама? А я шлюха!… Я женщина с истерзанной маткой, у которой зарезали сына в утробе!… Ты казнил во мне сына, а я казнила тебя в твоем «Городе»! В центре твоего «Города» - не Богородица, не Матерь Мира, не Дева Гималаев, а окровавленный эмбрион с монгольским разрезом глаз, твой недоношенный сын!… Твой Город Будущего не Рай Земной, как ты любишь повторять, а абортарий с красными рассеченными трупиками!… После насильственной смерти они населят твои летучие кладбища и станут носиться по орбитам, капая тебе на голову кровью… Ненавижу тебя!…
С ней совместилось увеличенное изображение лазурной бразильской бабочки. Казалось, из-за обнаженных плеч у нее вырастают сверкающие драгоценные крылья, но лицо было не ангельским, а злым и ужасным.
Шмелев закрылся руками, тихо, по-звериному выл.
- Пойдемте отсюда, - сказал Коробейников, утягивая за собой Саблина. Они вышли на улицу и быстро расстались. Коробейникову показалось, что на спокойном лице Саблина, когда тот отворачивался, мелькнуло беспощадное выражение.
21
Катастрофа Шмелева была и его, Коробейникова, катастрофой. Ужасающим образом была разрушена уникальная судьба, неповторимое мировоззрение, погребено великое открытие. После случившегося не существовало Города Будущего, как если бы подвал с макетом и чертежами забросали гранатами. Не существовало мужчины и женщины, которых он почитал друзьями, любуясь их гармоничным союзом. Не существовало авангардного пути, по которому могло устремиться утомленное общество, ведомое прозревшим, одухотворенным государством. Взрыв, который случился в подвале, породил взрывную волну, что неизбежно настигнет Коробейникова, и он будет вынужден метаться в вихрях чужого несчастья, расшибаться об острые углы разрушенного благополучия. Сострадая одному своему другу, Шмелеву, он отправился ко второму, к Левушке Русанову в Новый Иерусалим, надеясь укрепиться в духовном общении.
Приехал в сумерках и обошел вдоль стены разрушенный, нагретый за день монастырь с поникшим бурьяном, расколотыми башнями, щербатым кирпичом и сумрачными огромными ивами, сквозь которые чернела вечерняя река и туманно белела уходящая вдаль дорога. В городке начинали загораться желтые окна. Близко от стены, там, где размещалась секретная лаборатория, высилось огромное, гладкое, иссиня-белое яйцо, словно его снесла фантастическая птица, опустившись подле монастырских развалин. Было душно. Где-то надвигалась далекая, из-за Москвы, гроза, создавая перед собой, на всем пространстве Русской равнины, объем недвижного густого воздуха.
Он вошел в тесную комнатушку краеведческого музея, где обитал Левушка, и застал все семью, занятую сборами, готовую к трудному переезду. Левушка за эти недели принял долгожданный сан. Был облачен в черный подрясник, узкий в талии, широким колоколом ниспадавший книзу. Расцеловавшись с другом, красовался перед ним в облачении, то и дело поворачиваясь, заставляя черный пышный подол мести пол, поправляя на груди большой серебряный крест.
- Ну вот, брат, свершилось, - торжественно возвестил он. - Теперь, прошу тебя, Миша, как требует того мой сан, называй меня «отец Лев».
Коробейников несколько раз, несмело, словно пробовал губами новое словосочетание, назвал друга отцом Львом. Отметил совершившиеся в нем перемены. Лицо его стало еще более худым и бледным, с ромбовидными провалами щек. Волосы стали длиннее, тянулись к плечам. Золотистая борода и усы срослись, стали гуще. Большие сияющие голубые глаза смотрели глубоко и восторженно, и он, в своем церковном наряде, с крестом, стал походить на иконописный образ, на котором изображают аскетического, одухотворенного праведника.
- Вот, брат, получил приход. Смоленское село Тесово, за Вязьмой. Глухомань. Батюшка местный умер, и я заступаю на его место. Начинаю служение.
- Куда мы едем? Как это все довезем? Под самую зиму, с ребенком… Никогда не жили в деревне! - трагически возроптала жена Левушки, усталая и красивая Ника, беспомощно глядя на тюки, чемоданы, разбросанный скарб, среди которого, не находя себе места в поклаже, лежали большая сальная сковородка и зонтик.
- Матушка Андроника, - ласково и смиренно утешал ее отец Лев. - Я знаю, как тебе тяжело. Как любишь ты светское общество, наряды, театры и прочую мишуру. Но кончилось наше светское, суетное бытие, и начинается служение. И служим мы не прихотям мира сего, а Христу, и в этом служении, вот увидишь, мы обретем неведомые прежде радости, несравнимую ни с чем благодать. А что касается трудностей, Бог нам поможет… Правда, Алеша? - обратился он к маленькому сыну, который стоял посреди комнаты, держа поломанный игрушечный грузовик, не желая с ним расставаться. Худенький мальчик с тонкой открытой шеей и большими взволнованными глазами был возбужден предстоящим путешествием, ожидая от него увлекательных развлечений.
Они ужинали в разгромленной комнате, и на столе была простая, уже совсем деревенская еда - вареная картошка, хлеб, подсолнечное масло, копченая рыба, и, на удивление Коробейникова, не было водки. Отец Лев угадал этот недоуменный взгляд и твердо произнес:
- С этим, брат, покончено навсегда. Когда я принял сан, я дал завет Богу - в рот ни капли. Матушке Андронике приказал от соблазна не брать в дорогу рюмки. Теперь, брат, трезвость, ясность души, чистота помыслов, стояние на молитве.
- Это правда, - подтвердила Андроника, умоляюще устремляя на мужа свои черные греческие глаза. - Это одно примиряет меня со всеми предстоящими трудностями. Я каждый вечер молюсь, чтобы эта пагуба отстала от Левы. И он пока что держится.
- С Богом нам все по плечу, - изрек отец Лев, прекращая эти неуместные сомнения жены. - А мы с тобой, Миша, давай-ка пройдем по монастырю, простимся с обителью святого Патриарха Никона…
Они вышли в сухую ночную тьму, стоящую среди обглоданных башен, рухнувших сводов, поломанных куполов. Сюда не долетали звуки городка, стуки электричек, мерцавшие на дороге огни. Пространство, ограниченное вокруг каменной кладкой стен, подымалось вверх, расширялось в туманной черноте неподвижного осеннего неба, в котором застыли желтые звезды. Надвигалась гроза, было безветренно, душно. В остановившемся воздухе накапливалась таинственная энергия, от которой светились ночные камни, едва заметно вспыхивал бурьян. Молча обходили монастырь, и подрясник отца Льва шелестел по сухой траве, сметал камушки, и они рассыпались с легким шорохом.
