- Скажи, в чем дело? Что у тебя с братом? - спросил Коробейников, когда звонки наконец прервались, как если бы перегорел провод или человек в будке упал без чувств. - Какая между вами тайна?
- Не спрашивай, - ответила она, и он увидел, какая она бледная, несчастная, с поблекшими, выцветшими губами.
- Я хочу знать. Он познакомил нас. Преследует меня. Преследует тебя. Здесь кроется что-то болезненное, может быть, даже преступное. Ты считаешь, я не должен знать?
- Если хочешь, чтобы мы продолжали встречаться, не спрашивай меня об этом. Никогда…
Она лежала бледная, подурневшая. Золотистые волосы вдруг выцвели, приобрели тусклый, серый оттенок, словно в них проступила седина. Переносица утончилась, стала хрупкой, беззащитной, и на ней обозначились тонкие морщинки. Брови болезненно изогнулись, дрожали. Губы, без кровинки, стали синими, а в глазах появился ужас.
- Мне плохо… - сказала она. - Сердце…
Положила ладонь на грудь, в глубине которой стучало, замирало, перевертывалось, начинало бешено колотиться сердце. Не слыша этих прерывистых стуков, он видел, как на ее шее бьется, пульсирует, пропадает и опять возникает прозрачная голубая вена.
- Что с тобой, милая? - испугался он, беря ее руку, чувствуя, как похолодели и мелко дрожат пальцы.
Со мной случается… Сердце… - прошептала она, еще больше бледнея, отворачивая лицо. Видя ее маленькое прелестное ухо с бриллиантовой каплей, которую только что целовал, ее белую чудесную шею с лучистой цепочкой, на которой висела драгоценная ладанка, ее бессильные, длинные, вытянутые вдоль тела руки с голубыми жилками на сгибах, он испугался, что она умрет. Страх за нее, сострадание, паника и бессилие включали в себя отвратительную, пугливую мысль, что она может умереть сейчас, в этой спальне, на мятом шелковом покрывале, и он не будет знать, что делать. Одеваться и трусливо, как преступник, гадко бежать, стараясь не оставить следов? Или, не трогая здесь ничего, не набрасывая покрова на ее обнаженное тело, немедленно куда-то звонить - в больницу или в милицию. Ждать появления чужих людей, которые застанут его в этой спальне, у чужой постели, с чужой женой, которой он дал умереть.
Эта мысль была мерзкой, гадкой. Он с отвращением ее в себе обнаружил и постарался изгнать.
- Я вызову «неотложку»… - Коробейников схватил телефонную трубку, в которой ему почудился притаившийся голос Саблина, его яркие, совиные, навыкате, глаза, которыми он углядел его страх, неблагородный, жалкий порыв.
- Не вызывай… - остановила она его. - Пройдет… Накапай мне капли… в тумбочке…
Он нашел флакон и маленький хрустальный стаканчик. Путаясь, сбиваясь со счета, накапал душистые, пряные капли. Шлепая босыми ногами, сходил на кухню, из чайника долил воды. Принес. Поддерживая ее голову, видя, как мелко дрожат ее веки, помог выпить.
Она откинулась, лежала, прикусив губы, словно боролась со слезами, огорченная своей немощью, беззащитная, среди сильных, здоровых, мучающих ее мужчин. Коробейников испытал острое сострадание, жаркую вину перед ней, слезную нежность. Был готов принять на себя ее несчастья и огорчения, сидеть подле нее, дожидаться ее исцеления, заступаться, беречь.
Понемногу сердце ее успокоилось. Она затихла. Бледная, среди сверкающих жестоких зеркал, лежала, накинув на себя полог покрывала.
- Ступай, - тихо сказала она. - Все хорошо… Спасибо…
Коробейников оделся, поцеловал ее порозовевшие сонные губы. Вышел, щелкнув дверью. Спускался в лифте, переполненный сложными, сменявшими друг друга переживаниями. Страсть и неутолимое влечение сочетались с нежностью и печалью. Острая любовная интрига, в которую он был вовлечен, соседствовала с мучительным недоумением перед лицом нераскрытой больной тайны.
Спустился во двор, ожидая увидеть Саблина, его стерегущую в подворотне тень. Но было пусто, ветрено в каменной теснине двора. Лишь в полосе света, выгнув горбатую спину, промчалась ошалелая бездомная, кошка, породив мысль об оборотне.
Сел в машину, смахнув стеклоочистителями туманную сырость, видя, как оседает на стекло мелкая роса. Выехал на Садовую, липкую, черную, с гирляндами желтых туманных фонарей. Редкие машины мчались, шелестя млечными брызгами. Здание больницы, нежно-зеленое, с белой колоннадой, проплыло мимо, когда он услышал сзади каркающий, хриплый, мегафонный голос, называющий номер его машины, требующий, чтобы он остановился. Оглянулся. На него налетала, разбрызгивая истерические фиолетовые вспышки, милицейская машина с громкоговорителем. Продолжала называть его номер, но уже проносилась мимо, пристраиваясь в хвост другого автомобиля. Он причалил к тротуару, остановился. Вышел, недоумевая.
Улица была пустой, покрыта мокрым лаком, оголенная, среди ночных фасадов, с блестящей паутиной проводов. Казалось, по ней промчался гонец, выкликая грозную весть, от которой шарахалась в стороны жизнь, открывая путь чему-то опасному и неведомому.
Коробейников всматривался в черную, с размытыми фонарями, мглу, где что-то приближалось, пугающее, безымянное, перед чем расступались дома, открывалась пустота, воспаленно горел на перекрестке светофор, поочередно меняя цвет, проливая на черный асфальт зеленые, золотые, малиновые ручьи.
Показался грузовик с большим деревянным коробом, с рыжей мигалкой. Выкатил на перекресток. Из короба медленно выдавилась башня, коснулась троллейбусных проводов, приподняла их, натянула, открыв под ними большие пустоты. Грузовик с мигалкой стоял посреди Садовой, опрыскивая ее апельсиновым соком.
Далеко чуть слышно зашумело, заурчало, застенало. Далекая пустота наполнилась мерцаньем, призрачными вспышками, тонкими истошными всхлипами. Что-то огромное, бесформенно-пугающее выплывало из тьмы. Увеличивалось, приобретало неясные, уродливые очертания. Показались две милицейские машины. Медленно, параллельно приближались, занимая всю проезжую часть, визгливо, наперебой, завывая. И за ними мощно, упорно, охваченный дымом тягач волочил на платформе громадную, укутанную брезентом поклажу. Приблизились, непомерно увеличиваясь в размерах. Толстолобый, окрашенный в рыжее тяжеловоз и громадное, вытянутое, зачехленное пузырящимся брезентом тулово. Накатили, продавливая асфальт, сотрясая фасады, заставляя звенеть окна. Коробейников потрясенно смотрел, как пузырится и морщится брезент, скрывающий невидимого исполина. Дохнуло жаркой соляркой, мокрой военной тканью, запахом металла, масел, тонких лаков, сладковатых химических испарений.
Тулово катилось мимо. Коробейников вдруг подумал, что это везут статую Бамиана, перевозят из далекого афганского ущелья, чтобы поставить в Москве, над речной кручей. Отовсюду будет видна исполинская рыжая статуя с блаженной неземной улыбкой, обращающая к городу молитвенные ладони.
Громада продымила. Вслед за ней опять возникла завывающая милицейская машина. Второй тягач, такой же дымный, ревущий, протащил другое, непомерно длинное, укутанное в балахон изваяние.
Коробейников знал: это были баллистические ракеты новых конструкций, выдавливающие брезент своими рулями и стабилизаторами. Или стратегические гигантские бомбардировщики со снятыми крыльями. Громадные фюзеляжи, предназначенные для полета над Северным полюсом, к другой половине Земли. Их изготовили на одном из московских заводов и теперь везли в загородный испытательный центр, где находились аэродинамическая труба и моторные стенды. Их поместят в потоки и вихри воздуха. Заставят работать их огнедышащие ревущие двигатели.
