С этим пленительными воспоминаниями он лежал под стеганым красным одеялом, пока тетя Поля, гремя сковородкой и нарочито громко стуча башмаками, не позвала:
— Петруха, вставай. Бока пролежишь. Кто рано встает, тому боженька подает.
Он беззвучно рассмеялся. Ему боженька послал в подарок это великолепное утро, алмазные листья на стеклах, этот милый, смеющийся голос тети Поли и необычайное поющее счастье в каждой клеточке, в каждом повороте зрачков.
И как славно было нырнуть из-под одеяла в теплый вязаный свитер! И сунуть ноги в валенки, чтобы не чувствовать дующих из подпола сквознячков. И греметь рукомойником, брызгая себе на лицо ледяную воду. И идти к столу, на котором чернела масленая сковорода с четырьмя яичными желтками, лежащими на белой подкладке. И тронуть по пути черного кота, выгибающего гибко спину. И сидеть, глядя сквозь оконце, как сверкает улица, и в этом сверкании катят сани, и лошадь бодро трясет головой, кидая из ноздрей пышный пар, радуясь солнцу, сверкающим под копытами ледышкам и своему бодрому бегу.
Сегодня ему надлежало отправиться в лес, на дальнюю вырубку, где чуваши-лесорубы завершили работу — вырубили березняк и осинник, очищая место для посадки сосен и елок. Лесник Сашка Одиноков принимал у лесорубов работу, а он, Суздальцев, должен был клеймить сложенные на поляне поленницы, составлять акт приемки.
Оделся, нахлобучил ушанку, кинул за плечи тощий брезентовый мешок, в котором одиноко болталось клеймо. Подхватил в сенях лыжи и вышел в лучистый блеск и мороз.
День, который ему предстояло прожить под этим синим небом и белым солнцем, снег, по которому пробегали молниеносные разноцветные россыпи, красные лыжи, шелестящие среди алмазов, — все это было даром, который преподнес ему невидимый, огромный, присутствующий рядом волшебник, любящий его и хранящий.
Он прошел огородами за село. Перебежал, хлопая лыжами, небольшой заснеженный лужок. Шел вдоль оврага, в котором гремел незамерзающий ручей, с обледенелыми камнями, корнями деревьев, застекленными в блеск, словно над ручьем горели солнечные люстры. Взобрался на пригорок с нежно-зелеными, отливавшими бирюзой осинами. Деревья в рогатых вершинах несли сгустки лазури. Он обогнул елки с высокими красными шишками и вышел в поле. Оно было огромное, ослепительное, с бегущими из края в край метелями, с серебряными, оставленными ветром дорогами, с черневшими запорошенными стогами, с темной сквозь серебро бахромой леса. И это поле, и солнечные метели, и черный из-под снега стебель, на который накатилась красная лыжа, и горячее дыхание, туманящее глаза прозрачным паром, — все это было восхитительным подарком, который он получил в день рождения и за который благодарил невидимого, любимого и могучего дарителя.
Жизнь, которую ему подарили, была наполнена восхитительной тайной. Той, что ему придется отгадывать на всей протяженности от своего появления на свет до той, бесконечно удаленной минуты, когда он исчезнет. И это грядущее исчезновение не пугало, а делало жизнь таинственной и драгоценной, а его, кто станет разгадывать эту тайну, — неповторимым избранником. Он был выбран, один из всех. Наделен бесценной способностью видеть, любить и предчувствовать. Ему угадывалось несказанное Чудо.
Петр бежал по полю, овеваемый сыпучим блеском. Перед ним бежала, извивалась цепочка лисьих следов. Он накатывал на нее красной лыжей, слышал свист отточенного дерева, мягкий хлопок позади. Скользил, наслаждался, гнался за незримым зверем. И ему казалось, что кто-то играет с ним, манит, заставляет кружить по сияющему полю, обещая встречу с великолепным грациозным зверем.
Он добежал до темного, припорошенного стога. Солнце сожгло на макушке снег; черные стебли клевера и сухие стручки гороха пахли исчезнувшим летом. Суздальцев сбросил лыжи и лег на стог, обратив лицо к солнцу. Сквозь закрытые веки он видел свою алую жизнь. В глубине сухого стога шуршали мыши. Солнце грело лицо, и он, чуть приоткрыв веки, видел, как вместо солнца в небе загорается пышный радужный крест. Или спектральные круги и овалы. Или восхитительное павлинье перо в розовых и зеленых разводах с огненной сердцевиной. Он играл с солнцем, окружая его своими ресницами, превращая то в лучистую комету, то в пылающую головню. И ему казалось, что кто-то могучий и веселый затеял с ним эту игру, подарил ему огненное светило.
Он бежал по полю, окруженный метелью. То гнался за серебряным пологом, стараясь обнять его, задохнуться в нем, целовать его летучий блеск. То проносился насквозь, и метель от него отворачивала, мчалась в сторону, рассыпая блестящие ворохи. Он бежал ей вслед, настигал, и ему казалось, перед ним бежит по снегу огромная сверкающая великанша, ее белая рубаха плещет перед ним завитками, ее босые серебряные ноги летят, не касаясь земли. Он обожал ее, обнимал. Она отрывала его от поля и несла в своих дивных объятьях, и вновь возвращала из неба в сверкающие снега.
Он был один, счастлив. Мир был создан для него, вручен ему как бесценный дар, и он с благодарностью и восторгом принимал это бесценное подношение.
На опушке, где работали лесорубы, открывалась пустота, уставленная аккуратными поленницами напиленных дров. Дымились костры, в которых сгорали сучья, и сизые дымы туманили солнце. Бригада чувашей чистила лесосеку, сносила сучья в костры. Запряженная в сани лошадь стояла у края опушки. В санях, на соломе, сидели лесник Одиноков в старой «летческой» кожанке на меху, небритый, равнодушный, в шапке, сбитой набок. Внимал бригадиру лесорубов, пожилому белесому чувашу с красным, раскаленным от мороза лицом.
— Вот начальство идет, с ним и говори. Андреич, чтой-то он тебе хочет сказать, — Одиноков равнодушно отвернулся от бригадира, адресуя его к подошедшему Суздальцеву.
— Начальство у вас молодое, должно мужика понимать, — чуваш приподнял шапку, открывая лысую голову. — Мужику деньжат заработать надо. Бабам сапожки купить, материю на платье, бензомотор для лодки. Чтоб в деревню не с пустыми руками вернуться.
— Ты с ним разговаривай, как он скажет, — показал Одиноков на Суздальцева. — Ты его уважь. Мужиков-то в сельпо послал?
— Обижаешь. Стол ждет. Давай принимай, и поехали.
Суздальцев понимал их хитрости и лукавство, был готов закрыть глаза на ухищрения лесников и работников, утаивающих от учета часть заготовленных дров, которую они распродавали крестьянам из окрестных деревень. Полученная выгода покрывала низкие расценки, позволяла лесорубам получить дополнительный куш.
— Мое дело сторона. Как начальство скажет. Пойдем, что ли, Андреич, примем работу.
Они переходили от поленницы к поленнице. Суздальцев бил клеймом в торцы березовых чурбаков. Одиноков вскидывал на поленницу свои синие шальные глаза, мерил навскидку, скрадывая у каждой поленницы по половине, а то и по одному кубу. Равнодушно диктовал Суздальцеву, а тот, делая вид, что не замечает обмана, записывал в тетрадь. Чуваш шел следом, приподнимая в знак благодарности шапку. А Суздальцев радовался тому, что может помочь этим трудолюбивым мужикам, приехавшим издалека на заработки, бескорыстно, без всякой для себя выгоды делает им добро. Эта солнечная поляна, отоптанные пни берез, сизые, голубые дымы костров, лошадь в курчавом инее, красное бурачное лицо чуваша, шальные глаза Одинокова, охотника и забияки, — все это было даром, ниспосланным ему в день его рождения.
