— Вы говорите, как настоящий писатель. Вы, наверное, читали много книжек?
— Да, вечерами, вернувшись из леса, я читаю книги, иногда пишу.
— Так вы не лесник? Не лесной объездчик? Вы писатель?
— Ну, еще неизвестный. И не знаю, стану ли известным.
— Станете, обязательно! — жарко, отвергая все его сомнения, произнесла она. — Я никогда не видела живого писателя.
Ему было приятно. Он завладел ее воображением. И сделал это без труда — она охотно изумлялась, позволяла себя изумлять.
Иногда огонь приближался к берегу, и тогда прибрежные ивы начинали стекленеть, окружали огонь своим круглым плетением. В блестящей оплетке ветвей горел волшебный светильник; золотые, розовые, фиолетовые круги сверкали и переливались. Но потом огонь удалялся от берега, и казалось, по реке плывет таинственное, опустившееся из неба светило.
— О чем же таком вы пишете? — спрашивала она, заглядывая на него. И он ночным острым зрением видел ее полные губы, большие глаза на круглом лице, лоб, на который выбился влажный завиток волос. Все это было близко, доступно, и не было вокруг никого, а только нескончаемый дождь, весенняя холодная тьма, туманный огонь, который вел их за собой к таинственной цели. — Если вы писатель, то что же такое вы сочиняете?
— Трудно в двух словах рассказать сложный замысел… — Он делал вид, что ищет слова, способные передать всю тонкую возвышенную канву романа, и не смущался тем, что такого романа нет, нет никакой канвы. И тем увлекательней были его фантазии. Он говорил, фантазировал, а сам чувствовал ее доступность и близость, влажное пальто с костяными пуговицами, под которыми дышала ее теплая грудь. — Это роман о страннике, который оставил родной дом, милых родителей, любимую невесту и отправился в странствие в далекие восточные страны. Он хотел увидеть великолепные дворцы и мечети, райские сады и озера, прекрасных танцовщиц и поэтов. Под звуки струн они декламируют свои дивные стихи. Он отправился в путь, чтобы все это увидеть и описать.
— Как же он мог бросить невесту? Ведь они любили друг друга? — спросила она простодушно, с сожалением, жалея невесту и неразумного странника. — Вы сами говорили, что любовь дороже всего.
— Есть состояния, которые выше любви. Стремление к божественной истине, к непостижимому чуду.
— Но разве она не могла пойти вместе с ним? Если любила?
— Значит, мало любила.
— Я бы за вами пошла куда угодно.
И больше они не разговаривали. Молча шли, окруженные пробуждавшимися лесами, талыми водами, ведомые туманным огнем, который катился по невидимой реке, зажигая на берегах разноцветные стеклянные шары.
Они дошли до автобусной остановки, где стояла деревянная будка. Вошли в ее темную глубину. Здесь, в темноте, он сильно и жадно обнял ее. Целовал ее теплые полуоткрытые губы. Видел во мраке ее закрытые дрожащие веки. Расстегивал большие костяные пуговицы, проникая в теплую мягкую глубину. Освобождал ее грудь, целуя ее соски. Слышал, как дождь шелестит по стенам и крыше будки. Торопливо, неловко, делая ей и себе больно, он опустил ее на деревянную лавку и, гладя ее мокрый лоб, стягивал с ее волос влажный платок. Испытывал такое нетерпение, сладость и страх, пока не взорвалась бесшумная вспышка, в которой слились его нежность, боль, небывалая сладость. Осветила все далекие и близкие леса, залитые блестящей водой луга, черную реку, над которой вспыхивали и распадались разноцветные салюты. Щели в деревянной будке дрожали в ртутном блеске.
Погасло. Он выпустил ее из объятий. Вышел из будки, слыша, как она за спиной поправляет одежду, нагибается, что-то ищет.
— Нашла, — сказала она. — А то жалко, если бы потерялась. — И выходя под дождь, показала ему костяную оторванную пуговицу.
Он стоял, исполненный свободы и силы среди ночной весны. По реке, туманясь, переливаясь белой росой, уплывал огонь и слышались голоса рыбаков.
Они возвращались обратно. Останавливались. Он обнимал ее, целовал теплый рот, касался голой горячей шеи, слыша запах ее мокрых волос, нежное благоухание ее шелкового платка. Был счастлив, свободен, и эта, едва знакомая ему, женщина казалась любимой и чудной.
Вернулись с Веркой в село и разошлись, пугливо оглядываясь на спящие дома.
В избе он разделся и лег. Все вспоминал. Ее дрожащие от наслаждения веки. Мерцавшие в ушах голубые сережки. Белые в темноте большие груди. Открывшийся из-под вороха одежды живот. Согнутую в колене белую ногу, которую она поставила на скамейку, опустив другую на землю. Эти виденья не волновали, а умиляли его. Он чувствовал, как сохранился на его пальцах едва уловимый запах платка.
Листки бумаги нетронутые лежали на столе, и он знал, что их не коснутся огненные письмена. Он был недоступен для грозных смертоносных сил, защищен от них священной весной, таинственным, проплывшим по реке светилом, обожаемой женщиной.
Глава 13
И вот пришло тепло, сдуло тучи, унесло дожди, развеяло холодные непроглядные туманы. Стало видно, ради чего дни и ночи лил дождь, окутывалась туманом земля, что совершалось за холодной мглистой завесой. Мир вспыхнул лучезарный, перламутровый, преображенный. Суздальцев, ликуя, кинулся в поля, словно кто-то звал из этих синих небес, из золотых солнечных далей. Он шагал в резиновых сапогах, жадно вдыхал сладкий воздух, целовал глазами мерцающего, как стеклянная вспышка, жаворонка, не мог отвести глаз от длинных лазурных луж среди белой стерни, месил шуршащий солнечный снег, тающий в тени осин, их зеленых набухших стволов. Подходил к цветущей иве, вдыхая сладость ее бесчисленных, как зажженные свечи, соцветий, в которых жужжали шмели, опудренные желтой пыльцой. На опушке в мокрой земле распустились фиолетовые хохлатки. Теплый ветер теребил их нежные головки, и он наклонялся, чтобы вдохнуть их слабые чудесные запахи. Мимо, среди темных стволов, над сверкающей грядой последнего снега летела лимонница, он видел, как она облетает коричневый куст орешника, на котором свисали розовые сережки.
Он входил в лес, в его прохладу и тень, и огромные ели, сырые и пахучие у корней, и горячие, смоляные у вершин, пускали его под свои шатры. Он разминал в пальцах солнечную смоляную каплю, замечал перламутровый лучик паутинки. В просторной, еще без листвы и потому особенно гулкой чаще начинала петь одинокая птица. Не видя ее, он сладко внимал чистому певучему звуку, улетавшему далеко в лес. И в ответ вдруг отзывалась другая, а первая замирала, словно старалась прочесть направленное ей послание.
Весна окружала его своими могучими силами, питала своими сокам, лучами, волшебными звуками. И все это было связано с женщиной, его молодым мужским обожанием. Она не была для него деревенской простушкой, уступившей его домогательствам. Не была Веркой, дочкой деревенской почтарки, солдаткой, изменившей своему отсутствующему мужу. Она была для него Весной Священной. Вела в лучезарные поля. Вставала перед ним цветущей ивой. Звала в чащу волшебным птичьим свистом. Наполняла лазурью длинные талые лужи в стерне, из которых в блеске солнца взлетали огненные утки. Она раздвигала перед ним тяжелые еловые ветки, вела сквозь зеленые стволы осин, насылала на него стаю шумных серебристых дроздов. Она казалась высокой, до неба, с солнечным венцом на голове, с платьем, расшитым фиолетовыми цветами. И он шел за ее белыми босыми стопами, целуя воздух, где она только что находилась.
