После нехитрой церемонии, без венчального платья, марша Мендельсона, нарядных гостей, они гурьбой вышли из сельсовета. Суздальцев зашел в магазин и купил несколько бутылок сладкого красного вина и конфеты. Они все пошли к тете Поле играть свадьбу.
Тетя Поля, превозмогая болезнь, встала к столу. Суздальцев наливал вино. Лесники чинно чокались, немногословно поздравляли:
— Андреич, чтоб, как говорится, полная чаша.
— Чтоб мир да любовь.
— Дом покрепше, да детей побольше.
Тетя Поля, бледная, худая, чуть пригубила сладкую рюмочку:
— Теперь, Петруха, ты долго здесь не задержисся. У тебя вон поводырь отыскался. Уведет. Да и ладно, хорошо с тобой пожили. — Она радовалась за него и тихо горевала, словно навсегда прощалась.
Лесники стали рыться в карманах и дарить подарки. Кондратьев подарил свой отточенный перочинный ножик, которым минувшей зимой свежевал белку. Полунин достал и подарил рыболовный крючок с самодельной начищенной блесной и грузилом. Капралов извлек из куртки свернутый сыромятный ремешок. Ратников достал пуговицу от лесного мундира с двумя дубовыми веточками. А Одиноков картинно расстегнул ремешок своих линялых «летческих», как он их называл, часов и протянул Суздальцеву:
— Бери, Андреич, на память.
Еще выпили, шумно поднялись и гурьбой пошли на остановку, где их подхватил автобус. Увез в лесничество. Тетя Поля снова легла и забылась. А они, новобрачные, пошли гулять по чудесным, озаренным полям, по опушкам с последними неяркими цветами, над рекой, в которой струились едва заметные золотистые нити.
К вечеру набежал легкий дождик, говоря о том, что лето кончилось и начинается совсем другая пора, с темными вечерами, тяжелыми дождями, молчаливыми, красными и золотыми лесами.
Они сидели за перегородкой, глядя, как в оконца стучит дождик, и по стеклу текут капли. На печке висели его обшарпанные куртки, картуз. Качалась под потолком шкурка белки.
— Я сочинила стих, — сказала она. — Это мой тебе свадебный подарок.
— Прочитай.
Она стала читать, и он запоминал эти строки, тихий певучий звук ее голоса под постукивание дождя по стеклу. Думал, что через много лет вспомнит этот стих и прочтет.
Мы с тобой невенчаны,
Мы в избе бревенчатой.
Наши гости званые —
Шубы, шапки рваные.
Наши люстры — звездами,
Стеклышками слезными.
Мы с тобою встречные,
Мы сверчки запечные.
Он поцеловал ее, слыша, как за перегородкой тихо во сне стонет тетя Поля.
Когда совсем стемнело, они пошли к реке. Она держала две стеариновые свечки, которые привезла из Москвы. Он нес березовое, расколотое надвое полено. Спустились в темноте к воде. Река текла, пахла холодом опустившейся на воды осени.
Он зажег спички, укрепил на полене обе свечи, запалил их и спустил на воду. Река подхватила этот березовый ковчег с двумя горящими свечками. Понесла, отражая в черной воде. Ковчег удалялся, его тихо крутило, и над водой горели два туманных светильника. Он смотрел, как удаляются свечи, и думал, что это две их души, соединенные вместе, подхвачены бесконечным временем. Удаляются в таинственном потоке. Огни исчезли за поворотом. Некоторое время воздух светился, а потом стало темно.
Взявшись за руки, молчаливые и печальные, они вернулись домой.
…Ольга спала, свернувшись на кровати калачиком, а он сидел под лампой и писал. Город, который когда-то манил его своими волшебными садами, царскими чертогами, драгоценными минаретами, загадочный азиатский город, в который стремился его зачарованный странник, мечтательный путник, теперь окутывался дымом разрывов, сотрясался ударами авиабомб и снарядов…
Герат, огромный, выпукло-серый, как застывшая лава, накаленно дышал. Состоял из бесчисленных складок и вздутий, пузырей и изломов. Будто отвердел, вмуровав в себя голубые осколки мечетей. Остановившийся окаменелый разлив, хранящий дуновение древнего ветра. След чьей-то огромной подошвы, коснувшейся глины. Высохший отпечаток чьей-то великаньей стопы.
Среди офицеров, срывавших голоса от крика, стоял полковник с белесыми бровями и оживленным, почти веселым лицом. Ему не было места среди командиров, ведущих бой. Скорее всего, он был замполитом дивизии. Его тяготила бездеятельность, и он, выбрав Суздальцева, комментировал картину сражения, какой она ему открывалась.
— Сейчас передняя цепь будет ставить указание целей. Красный дым. Так, хорошо, понятно. Наши стоят в блокировке у кладбища, перед зеленым массивом. Тяжело мотострелкам, не город, а дот. Танки бы, танки сюда!
Суздальцев смотрел на мглистый город с множеством глиняных куполов, похожих на печные горшки. Слушал гулы и хлюпанье. Казалось, в городе работает громадная бетономешалка, взбивает пузыри, и они тут же застывают на солнце.
— Пошла, пошла авиация! — комментировал замполит.
Суздальцев запрокинул голову. Тонкий, как стеклорез, приближался звук. Крохотная заостренная капля мерцала, вырезая просторную в небе дугу. Завершая дугу, в кварталах рванул красный клубок. Другой, третий. Эхо взрыва качнуло башню. Помчалось мимо в окраины, к мечетям, минаретам и кладбищам.
«Смотри! — грозно звучал приказ в рокоте взрывов. — Стой и смотри!»
Над башней, в солнечном трепете шли вертолеты, длиннохвостые, гибкие. Передний клюнул стеклянным носом, стал скользить, устремляясь вниз. Остановился на миг. Выпустил черно-красную заостренную копоть, вонзил в небо, и там, куда были направлены острия, на земле плоско грохнуло, окутало белым паром, словно в огне испарилась глина. Частицы несгоревшего праха сносило ветром.
«Смотри!» — гремело из пламени.
— Хорошо ударил НУРСами! А потом поработал пушкой, — поощрял замполит вертолетчика. — Ну, теперь пошли, пошли стрелки!
Молодцы!
Два огромных дыма от сброшенных бомб медленно вырастали, пучились, выдавливали из себя другие дымы, принимали форму гриба на кривой ноге, одноногого великана, огромного, в рыхлой чалме муллы. Медленно растворяли свое темное чрево, распахивали грязно-серые покровы.
Суздальцев наблюдал разрушение города. Был свидетелем сокрушенья Герата.
Комдив был бесстрастен, его неслышные команды отзывались воем реактивных снарядов, сиплым рокотом гаубиц, трепетом красных взрывов. Пикировали штурмовики, вгоняя в город железные костыли. Ухали танки, проламывая утлые стены. Действия комдива напоминали математические исчисления, в которых доказывалась абстрактная теорема. В ней не было места страданию и смерти, а только законы чисел. Этот маленький красивый генерал не отождествлял себя с городом, не сопрягал себя с боем. Он был посторонним городу, который разрушал. Завершив разрушенье, он бесследно исчезнет, не оставив по себе имени, памяти, уведя назад из азиатских предгорий этих возбужденных людей, заброшенных случаем в древний Герат. Они оставят в нем рану, набьют глинобитные стены пулями, и их унесет прочь, как уносило до них другие чужеземные армии.
