— «Я, недостойный, жид проклятый, обуреваемый алчностью, похитил принадлежавшие русскому народу богатства, проедал, пропивал, тратил их на распутных девок, вкладывал в игорные дома, наркотики, торговлю оружием и человеческими органами, обрекая Россию-матушку на голод, мор, лютую гибель, за что с «Лобного места» прошу у русских людей прощения и готов принять от них мучительную казнь…» — монотонным голосом, каким учитель словесности диктует упражнения, вещал Потрошков, и Маковский послушно писал. — «Мучительную казнь…» Написали?.. «Я, урод, исчадие ада, выродок человеческий, ненавидя все русское, хотел привести на святую Русь «новых хазар», чтобы те разрушили храмы, осквернили русских дев, поставили в центре Москвы семисвечник вечной Хануки, в чем признаюсь и каюсь, и готов в каменоломнях искупать вину, добывать камень для ремонта памятника на Мамаевом кургане «Родина-мать зовет»… Написали?.. «Этим письмом отрекаюсь от дьявольских заблуждений, именуемых «либеральной империей», от безумной мысли стать Президентом России. Прошу посадить Чубайса на электрический стул, подключив всю мощь атомных электростанций. А из кожи Абрамовича прошу сделать футбольный мяч, чтобы национализированная команда «Челси» могла пинать его на стадионе «Локомотив»… Написали?.. «А еще, имея возможность много думать и чувствовать, я в корне изменил мировоззрение и стал коммунистом. Прошу принять меня в члены КПРФ, которая нуждается в обновлении, и которую вместо Дышлова могу спокойно возглавить…» Написали?.. Теперь подпись, число… Хорошо…
Стрижайло видел, как с каждым написанным словом уменьшается Маковский. Съеживается его тело. Ноги отрываются от пола и свешиваются со стула. Пальцам все труднее сжимать ставшую тяжелой ручку. К концу покаянного письма он превратился в едва различимого гнома, что присел с края бумажного листа, выронив пишущий инструмент. Потрошков действовал продуманно, ловко, в согласии с законами природы, по которым ничто не исчезает в мире, но лишь меняет размер. Пережив пору расцвета и доминирования, под воздействием вредных условий, вид уменьшается настолько, что становится почти незаметным. Так гигантские ящеры не исчезли, но превратились в крохотных ящериц, живущих в корнях травы Стрекозы-исполины, затмевающие солнце в каменноугольных лесах, превратились в невесомых прозрачных стрекозок. Великаны Бамиана, от голоса которых низвергались лавины и осыпались ледники, измельчали настолько, что стали современными людьми. Олигархи, однажды появившиеся в России, уже не исчезнут, но станут столь бедными и мизерными, что над ними возьмут шефство бомжи, — станут показывать их крохотные голые тельца в переходах метро и выклянчивать у прохожих милостыню.
С этим открытием из области теории эволюции Стрижайло покинул «Матросскую тишину», зная, что назавтра все газеты мира напечатают историческое отречение.
глава двадцать восьмая
Страдания Дышлова, причиной которых был он, Стрижайло, страдания Маковского, подведенного к последней черте его же, Стрижайло, ухищрениями, породили не радость, не упоение успехом, не злорадное торжество над поверженным противником, но страдание, мучительное сомнение, чувство того, что прежде ему было неведомо и, по-видимому, именовалось грехом. Привносило в его жизнь небывалую муку, намного превышавшую телесную боль. Это был вид психического заболевания, разрушавший таинственные, управлявшие жизнью системы, которые одной своей частью помещались в Стрижайло, а другой управляли мирозданием. Повреждение этих систем в результате совершенного Стрижайло греха нарушало ход светил, космические закономерности, грозило уничтожением бытия. Страдание Стрижайло было страданием Мироздания, страданием Бога, и это было невыносимо.
И как результат неутихающей муки, явился рост «второй души», «второго гена», прежде задавленного и поверженного, напоминавшего слабый голубой фитилек, над которым возвышался, грозно извивался огненно-красный червь. Теперь же этот «второй ген» возрос, наполнился золотым блеском, приобрел упругость спирали, которая своим встречным вращением противодействовала господству красного вихря. Их противоборство, схватка двух вихрей, двух встречных вращений приводили к остановке жизни. Два волчка, алый и золотой, стремительно вращались в разные стороны, приводя к неподвижности. Жизнь остановилась, но при этом стремительно таяла, расходуя себя в этом встречном кружении.
Он лежал на диване с закрытыми глазами, и ему казалось, что в его груди скачут, грызутся, бьют друг друга копытами два коня, — пылающе-алый и светоносно-золотой, — их оскаленные ржущие головы, развеянные хвосты и гривы, секущие копыта. Вьются, сплетаются в раскаленный клубок, убивают друг друга, источая пульсирующее красно-рыжее зарево, и его грудь, как поле битвы, сотрясается от ударов жестокой схватки.
Это было невыносимо. Требовалось развести в разные стороны эти безумные вихри. Погасить раскаленные полюса, между которыми пульсировала «вольтова дуга» замыкания, пылало ало-золотое зарево, где плавилась и сгорала жизнь.
Испытанным средством было вожделение. Пробуждение похоти, которая давала выход сгусткам жизненной плазмы, освобождала плоть от неразрешимых противоречий, окунала в землю молнию безумного электричества. Женщина была громоотводом, куда улетали разрушительные заряды, тонули кошмарные фантазии, рассыпались невыносимые для разума загадки, гасли неопознанные, прилетавшие из других миров объекты. Женщина была «черной дырой», куда мужчина сбрасывал обременительную субстанцию, побуждавшую его стать сверхчеловеком. Стрижайло вознамерился прибегнуть к испытанному средству спасения, — решил разбудить в себе похоть.
В глубине кабинета находился шкафчик из карельской березы, — вместилище драгоценной коллекции. В нем хранились сувениры любви, фетиши любовных услад, охотничьи трофеи, добытые в страстных гонах, хитроумных засадах, смертельных поединках. За каждым фетишем присутствовала женщина, — ее обнаженное тело, блеск оскаленных зубов, влажная краснота языка, рассыпанная грива волос, белая, попавшая в свет лампы нога, розовая, окруженная тенями грудь. Если коснуться фетиша, прижать к губам кружевной бюстгальтер, изящную остроносую туфельку, гибкий, охватывавший талию поясок, то мгновенно явятся их обладательницы. Ноздри задрожат от жарких запахов. Слух наполнится стонами, шепотами. Сердце забухает, загрохочет в груди, перегоняя кровь из больной головы, где тут же станут умирать и чахнуть неразрешимые вопросы бытия, — в пах, где начнет взрастать упрямый стебель, выше и выше, становясь гигантским деревом, в поднебесной кроне которого сидят волшебные птицы с павлиньими перьями и золотыми глазами.
Предвкушая сладострастные переживания, Стрижайло поднялся с дивана и стал приближаться к шкафчику. Так, должно быть, восточный султан приближается к резным дверям гарема, где в опочивальне, под прозрачными балдахинами, чутко дремлют пленительные наложницы, обожаемые жены, очаровательные полонянки, готовые проснуться от шороха, окружить повелителя своей прелестной наготой.
Он отворил янтарные створки. Приоткрылась темная глубина, где слабо светлели принадлежности дамского туалета, брелки и цепочки, оброненные пуговицы и забытые брошки. Были готовы превратиться в их обладательниц, опьянить Стрижайло горячей белизной, русалочьим смехом, прикосновением теплых губ и нежных пальцев. Но из темной глубины, как из жуткой расщелины, вырвались фурии, неистовые амазонки, косматые разъяренные ведьмы. Стали носиться по комнате, ударяясь о потолок и о стены. Цеплялись за люстру, кидались на Стрижайло, норовя вцепиться отточенными когтями. Поволокли на диван, прикручивая ремнями. Забивали ему рот душными волосами, сдирали с треском одежду, брызгали в глаза ядовитой слюной. Его кабинет превратился в адскую катакомбу, в камеру пыток, где он получал воздаяния за совершенные грехи. Все женщины, с которыми он прелюбодействовал, вовлекал в распутство, терзал своей похотью, явились к нему, чтобы мстить.
