– Уедем! – умоляла она, не стесняясь присутствия Белосельцева. – Уедем в Европу! Твой брат уехал в Европу! Исмаил Шарид уехал в Европу! Он говорил, что рано или поздно тебя убьют! Очередь дойдет до тебя! Я знаю, они следят за тобой, следят за нашим домом! И сейчас, я знаю, они следят! Я чувствую повсюду их невидимые, зоркие, злые глаза! Умоляю, уедем!
– Маргарет, ты знаешь мое мнение на этот счет, – твердо, сдержанно, тайно мучаясь присутствием постороннего в доме, увещевал ее полковник. – Я не могу уехать в Европу. Это вопрос моей чести и моих убеждений. Я не могу оставить Родину в тот момент, когда она нуждается во мне. Те интеллигенты и коммерсанты, что уехали в Европу или ушли в Пакистан, – в лучшем случае, слабые духом люди. Мы столько лет мечтали о возрождении Родины, желали ей процветания, желали реформ. Знали, что возрождение будет мучительным, готовили себя к испытаниям, называли себя патриотами. И вот теперь, когда наступили для нас испытания, мы все разбежимся? Теперь, когда на счету каждый образованный, просвещенный афганец? Когда наш темный, сбитый с толку народ не знает, кому верить, куда идти? Неужели мне бросить Родину и уехать в Европу?
– Тогда я уеду, слышишь? Уеду одна! Больше здесь не могу! По ночам я прислушиваюсь к каждому шороху! Зачем ты меня привез? Мне здесь все чужое! Всего боюсь, все ненавижу!
Она быстро встала, вышла из комнаты.
– Извините, – сказал полковник, поднимаясь, прямой, бледный, и вышел следом. Белосельцев, смущенный тем, что стал свидетелем их драмы, остался сидеть. Машинально ножичком срезал апельсиновую кожицу.
Они вернулись через несколько минут. Маргарет улыбалась, хотя глаза ее были красными.
– Извините меня, – сказала она. – Я скверная хозяйка. Вы хотели побеседовать с Азисом, а я навязала вам женские глупости. Вы можете подняться к нему в кабинет, я принесу вам кофе.
Раздался звонок в дверь. Маргарет вздрогнула, напряглась.
– Не волнуйся, – сказал полковник. – Это машина за мной.
За воротами стояла военная легковушка с афганской армейской эмблемой.
– Обязательно приходите еще. Мы поговорим о чем-нибудь веселом, – улыбалась Маргарет, провожая их до дверей.
Белосельцев простился с хозяйкой. Еще раз оглянулся на маленькую хрупкую женщину, затворяющую ворота, на лохматую собаку рядом с ней.
Глава десятая
В райкоме НДПА Белосельцев хотел повидать партийца Сайда Исмаила, с которым подружился за время маршрута тракторов по Салангу, чей мягкий сентиментальный нрав вызывал недоумение. Не вязался с ролью революционного агитатора «парчамиста», действующего среди переворотов и заговоров. Сайд Исмаил пригласил Белосельцева в райком, чтобы направиться в трущобы Старого города, где партийцы проводили перепись беднейших семей, – готовилась раздача бесплатного хлеба. «Это хлеб революции, хлеб обновления!» – воодушевленно говорил агитатор.
Предвечерний Майванд, прямой, в красных солнечных отсветах, клубился, кипел, словно медный таз с вареньем. Одна сторона, освещенная низким солнцем, шумела толпой, пестрела дуканами, вывесками. Множество гончарно-красных, бородатых лиц под белыми накидками и тюрбанами загорались и гасли на солнце. Башмачники среди груд истоптанной обуви взмахивали молотками, сапожными ножами, кривыми блестящими иглами. Брадобреи, расстелив на земле коврики, мылили, стригли и брили, вспыхивая тонкими лезвиями. Разносчики сластей и орехов сталкивались в тесноте лотками, громко вскрикивали. Водоноши подставляли под краны овечьи бурдюки, ждали, когда скользкие кожи раздуются, наполнятся водой, волокли в гору литые водяные мешки, отекавшие блестящей капелью. Другая сторона Майванда, в тени, не столь многолюдная, мерцала таинственным светом мануфактурных индийских лавок, рулонами тканей, ковров, никелированной и медной посудой, огоньками, открытками, окутывалась дымом жаровен. С одной стороны на другую то и дело бросались люди, подхватывая на бегу покрывала, перелетали Майванд, как на крыльях, неся кому-то торопливую неотложную весть. Над кровлями в прогалах домов островерхо и льдисто синела в снегах гора.
Среди пестрых наклеек и вывесок, пятнавших облезлые стены, Белосельцев не без труда отыскал небольшую красную доску с кудрявой надписью. У самых дверей райкома, кинув на землю подушку, разложив гребешки и ножницы, парикмахер скоблил голубую бугристую голову склоненного перед ним старика. Белосельцев вошел в прелый сумрак обветшалого деревянного дома. По обшарпанной лестнице, натолкнувшись на нелепую, обитую кумачом трибуну, мешавшую проходу, поднялся на второй этаж, где стихали гулы и возгласы улицы и царили другие звуки: звенел телефон, стучала машинка, звучала диктующая раздельная речь. Белосельцев ткнулся в одну из дверей, очутился в тесной переполненной комнате, среди дыма, молодых энергичных лиц, громких, переходящих в крик голосов.
– Здравствуйте! – приветствовал его молодой человек, кажется, преподаватель университета, с которым мельком познакомились в прошлый раз. Он был в кожаном дорогом пиджаке, вельветовых брюках, заправленных в модные сапоги. – Пожалуйста, проходите!
Белосельцев благодарно кивнул, прикладывая палец к губам, не желая обращать на себя внимание, прерывать своим появлением громкий, казалось, на грани ссоры спор.
На другом конце комнаты Достагир, высокий молодой «халькист», в грубой брезентовой куртке, с кобурой на солдатском ремне, яростно, зло выговаривал Сайду Исмаилу, и их спор был одним из многих, раздиравших партию на противоборствующие, разделенные рваной линией половины. Сайд Исмаил слушал нападки товарища, огорченно склонил свое смуглое, большегубое, с крупным мягким носом лицо. «Оленье лицо», – снова подумал Белосельцев, с сочувствием глядя на огорченного Сайда Исмаила, на его сиреневые женственные глаза.
Секретарь райкома Кадыр, полный, одутловатый, сонный, полузакрыв синеватые тяжелые веки, сидел за столом среди бумажных груд, не участвуя в споре, словно хотел, чтобы спорящие перегорели, выдохлись и без сил, как и он сам, уселись на продавленные стулья и кресла и умолкли, глядя, как висит под потолком слоистый дым. Застекленный Ленин смотрел со стены. Тут же красовался плакат с Бабраком Кармалем на фоне воздетых кулаков, сжимающих оружие. Железная кровать была застелена солдатским сукном. На ней лежали красный агитационный мегафон и автомат.
– О чем они спорят? – спросил Белосельцев преподавателя университета, пользуясь минутой молчания. – О чем говорил Достагир?
– Он говорил, – преподаватель приблизил к Белосельцеву голову, задел жестким завитком волос, и Белосельцев почувствовал запах дорогого табака и одеколона, – Достагир говорит – пора разбудить оружие, которое спит. Нельзя, чтобы оружие революции дремало, когда оружие врага бодрствует днем и ночью. Нельзя революцию делать с трибуны, объявлять ее в мегафон. Революцию надо делать из танка, объявлять ее пулеметом!.. А разве мало было пулеметов и танков? И сколько своих товарищей легло под революционные танки!
Было видно, что интеллигент-преподаватель, сторонник «Парчам», осуждал «халькистский» радикализм Достагира.
