Мулла строго из-под белого тюрбана смотрел на Сайда Исмаила, видимо узнавая в нем партийного агитатора. Величественно кивнул бородой:
– Аллах хочет, чтобы люди жили, как братья. Пророк учит нас любви друг к другу. Тот, кто сеет раздор и ненависть, тот не афганец, не мусульманин, а друг шайтана.
Поддерживаемый служителями, тяжело дыша, вздымая на груди ворохи белых одежд, он стал подниматься по ступеням. Скрылся в смуглом сумраке мечети, сквозь который косо падали красные и зеленые лучи.
– Очень святой человек, – с благоговением сказал ему вслед Сайд Исмаил. – Пока он проповедует мир, в Кабуле не будут стрелять.
Они миновали мечеть, погрузились в узкие полутемные проулки рынка. Их обступила тесная шевелящаяся толпа. Белосельцеву казалось, что его замотали в косматую сырую дерюгу, пропитанную дымом, потом, запахом тлена, парного мяса. Поволокли вдаль шатких, ветхих строений, колеблемых лавок, из которых глазели на него недвижные лица торговцев, отрубленные бараньи головы, намалеванные на вывесках изображения святых и героев. Едва он ступил на скользкую липкую землю рынка, как чувство опасности, присутствие невидимого, наблюдающего врага посетило его, и он, кутаясь в непривычный покров, чувствуя, как неловко сидит на нем азиатское одеяние, ждал выстрела, удара, броска, вглядывался в мелькание лиц.
Они проходили грязные харчевни, где под тряпичными тентами, за длинными немытыми столами бородачи в тюрбанах ломали лепешки, грелись чаем, хлебали из мисок дымящееся варево, и Белосельцев ожидал увидеть под неопрятной, скомканной чалмой колючие глаза Дженсона Ли, его рыжеватую бородку, пересекающий губы шрам.
В ночлежках, в дешевых грязных гостиницах, где поселялись торговцы и заезжие покупатели из далеких провинций, двери были раскрыты, виднелись тесные неопрятные покои, кривые ступени, медные умывальники, грязно-белые тазы, и казалось, раздвинется занавеска, выглянет худое лицо с рыжеватой бородкой, и сверкнет синеватым отливом вороненый ствол.
Они проходили ряды менял, где ловкие бойкие перекупщики денег извлекали из-под складок замусоленные доллары, афгани, индийские рупии, немецкие марки. Зыркая глазами, ярко и плутовато улыбаясь, отсчитывали, слюнявили пальцы, совали покупателю деньги, отбирали назад, чмокали, брызгали слюной. Совершив сделку, удовлетворенно затихали на миг, словно переваривали барыш, а потом вновь заманивали покупателей повизгивающими, постанывающими вскриками. Белосельцев всматривался в их шумное энергичное скопище, ожидая в полутемном углу увидеть укутанного в накидку агента, его колючий из-под чалмы взгляд.
От запахов, шумной, повсюду звучащей музыки, от огней и подсветок, от разномастых восточных лиц, от множества ярких товаров, вывесок, изделий, пряных дуновений синеватого сладкого дыма, зазывающих криков, ударов топора, разрубающего коровью тушу, звона ножниц, рассекающих шелковую ткань, Белосельцев опьянел. Чувство тревоги и опасности не исчезало, но стало частью этого наркотического опьянения. Он желал опасной встречи, знал, что она непременно случится, чувствовал, как в этой толпе присутствует, прячется, следит за ним неуловимый опасный разведчик, подобный ему, Белосельцеву, заброшенный в чрево азиатского рынка.
Они несколько раз прошли рынок насквозь, от набережной до Майванда, отсекавшего скопление лавок прямой магистралью. Вновь возвращались к шоколадной реке, где теснились дуканы ювелиров, торговцев лазуритом и ковроделов. Где-то рядом, прикрывая их, двигались невидимые телохранители, неся под накидками короткоствольные автоматы. И тут же, вооруженные кривыми нуристанскими ножами и испанскими револьверами, кружили охранники американца, выглядывая черными зоркими глазами из-под каракулевых шапочек, малиновых тюбетеек и пышных тюрбанов. Белосельцев чувствовал, как неловко он носит одежду, как путаются руки в завитках накидки, как ерзает стопа в просторных чувяках, и он то и дело щупал под мышкой кожаную кобуру с пистолетом.
– Давай сюда станем, отдохнем, – предложил Сайд Исмаил, поправляя свою расстегнутую кожаную куртку, рубаху и галстук, мягко улыбаясь переодетому Белосельцеву, забавляясь его маскарадом. – Хороший человек, знакомый. Продает птица.
Они вошли в тесную лавчонку, сколоченную из потресканных досок, сплошь увешанную деревянными и металлическими клетками, в которых скакали, перепрыгивали по жердочкам, верещали и посвистывали разноцветные юркие птички, словно расплескивались голубые и красные брызги, разлетались золотые и зеленые искры. Продавец, беззубый и улыбающийся, в теплом стеганом халате, поклонился вошедшим, приглашая их в глубь лавки, поводя коричневой костлявой рукой вдоль клеток.
– Дорогой Ахмат, – Сайд Исмаил, пожимая хозяину руку, приблизил к нему свое улыбающееся лицо, и они дважды бережно коснулись щеками, словно шепнули друг другу на ухо что-то нежное и ласковое, – как идет твоя торговля? Почему я не вижу у тебя кегликов, на которых всегда был спрос и в скромных домах Хайер-Ханы, и в богатых квартирах Картее Мамурин?
– Кегликов мне привозили из Пактии, самых лучших. Их ловили в холмах, на посадках конопли. Загонщики гнали их в сети и накрьшали разом целую стаю. Но теперь там идут бои, стреляют пушки, и загонщики боятся расставлять снасти. Ждут, когда уйдут войска.
– Но и эти, – Сайд Исмаил восхищенными, по-детски заблестевшими глазами осматривал пташек, – и эти очень красивы. Я обязательно приду в другой раз и куплю у тебя несколько синих и зеленых горянок. Они поют, как будто звенят колокольчики.
– Народ обеднел. У него нет денег, чтобы покупать птиц. Последние деньги он тратит на лепешку. Моя торговля идет все хуже и хуже.
Белосельцев рассеянно слушал, глядя на мелькание драгоценных цветных пичуг, пойманных в предгорьях Пагмана, на светлый прогал, в котором по проулку в обе стороны валила толпа. На противоположной стороне, в мясных рядах висели бело-розовые туши, и два мясника, уложив на плаху округлую коровью ляжку, рубили ее в два топора.
И вдруг он увидел цыгана. Чернобородый, в помятой фетровой шляпе, в малиновой рубахе и долгополом сюртуке, он озирался тоскующими глазами, шел по проулку, едва заметно прихрамывая. На ремне, переброшенном через шею, висел музыкальный ящик. Из расписного сундучка излетала тягучая, печально-переливчатая мелодия. Поверх ящика лежала кипа бумаг, то ли таблиц для гаданий, то ли книжиц с описанием ворожбы. Он шел сквозь толпу, стесненный людьми, которые на мгновение расступались, давали ему дорогу, вслушивались в печальный мотив. Кое-кто кидал ему в пластмассовую коробочку денежную мелочь, но никто не останавливал, не просил погадать. Белосельцев напряженно и испуганно смотрел на цыгана, угадывая в его неприметной хромоте все случившиеся с ним несчастья и беды. Старался усмотреть в мельканьях толпы переодетых, вооруженных охранников. Ждал, когда на заунывную механическую музыку выйдет из темного угла укутанный в плотный покров человек с желтой бородкой и шрамом. Протянет руку к коробочке, опуская в нее вместе с медной деньгой свернутое в трубку послание. И тогда из толпы, перехватывая его, кинутся сильные молодые люди, блеснет оружие, прозвучат пистолетные очереди.
