– У меня к выступлению почти все готово, – сказал он вполголоса. – Бригада спецназа готова. Войска московского гарнизона поддержат. Две дивизии ВДВ сразу же пойдут на Москву. Мне нужно, Виктор Андреевич, чтобы в первый же час наши дикторы сидели на телевидении. Нужна стратегия пропаганды. Чтоб мы перед народом засветили все преступления режима, все воровские счета в банках. И еще нужны аналитики. Что надо сделать, чтобы в эти несколько решительных дней не сваляли дурака губернаторы. Чтобы мы избежали распада России. Вы можете мне помочь?
К ним подходил Кугель, издалека вслушиваясь, скосив голову, чем-то похожий на чуткого козлика.
– Григорий Михайлович, могу я вас занять на пяток минут? – обратился он к Ивлеву. – Поговорить об одном, государственно важном деле, о котором мы уже беседовали с Виктором Андреевичем. Оставим их вдвоем с Федором Арсентьевичем, а сами удалимся в диванную, чтобы выкурить, как говорится, трубочку сладкого табака.
Он деликатно и одновременно настойчиво увлек за собою Ивлева в соседнюю комнату. Вердыка, разгоряченный водкой и вкусной едой, воодушевленный и разговорчивый, стал объяснять Белосельцеву, что стоило ему воссоздать эту русскую усадьбу, сколько провинциальных музеев он объехал, сколько комиссионных магазинов посетил, каких краснодеревщиков нанимал, с какими реставраторами икон подружился, какие замечательные эскизы получил от великого художника Ильи Глазунова.
– Пусть меня упрекают в излишестве! Дескать, дети голодают, а я построил дворец. Но ведь граф Шереметев тоже использовал труд крепостных! И Петр Первый, и Екатерина Великая! Крепостных давно уже нет, а творения живут!
Белосельцев рассеянно отвечал, стараясь в многословии хозяина, в великолепии дворцового убранства, среди золота, мрамора, хрусталя усмотреть незаметную серую мышку интриги, в которую его вовлекали.
Белые двери в диванную растворились, оттуда вышли Ивлев и Кугель. Нарочито громко, оглядываясь на Белосельцева, Кугель произнес:
– Это будет громогласное дело! Оно будет иметь сногсшибательный резонанс! Выиграет ваше движение! Выиграете вы лично! Выиграет Россия! – с этими словами он передал Ивлеву знакомую папочку, в которой хранилось дело об иранских поставках. Свет люстры сверкнул по лакированной поверхности папки, на мгновение ослепил Белосельце-ва, и ему показалось, что Кугель, передавая папку, умышленно послал ему зайчик света.
– Мне пора, – сказал Ивлев, держа папку под мышкой.
– Кофе, Григорий Михайлович!.. С пломбиром!.. – уговаривал его Вердыка.
– Спасибо за угощение. Не могу. Назначена встреча, – откланивался Ивлев. – Виктор Андреевич, очень жду сигнала от вас!
Он ушел, оставшиеся перешли в диванную и, сидя на мягких пурпурных диванах с рисунком в виде маленьких золотых пчел, пили кофе, ели мороженое.
– Пожалуй, и мне пора, – сказал Белосельцев.
– Что вы, Виктор Андреевич, и думать не смейте! – замахал руками Вердыка. – Вас еще ждет представление!
Они перешли на другую половину дома, где размещался домашний театр. Сидя в бархатном сумраке, в удобных креслах, смотрели на сцену, на которую вышли прелестные девушки в ампирных полупрозрачных платьях. Они пели под клавесин ариозо из старинной итальянской оперы. Кугель восхищенно оглядывал их голубыми глазами. Наклонясь, говорил Белосельцеву:
– Не правда ли, вон та, в середине, ну прямо как Параша Жемчугова!
Ночью Белосельцеву приснился безногий подполковник. Стоял спиной. Лица его не было видно. Что-то говорил негромко, печально. Белосельцев во сне испытывал к нему слезную нежность.
Глава двадцать шестая
Он возвращался в Кабул на железной скамье военного транспорта, неся в дорожном бауле подаренное восточное одеяние, жестяную коробку из-под конфет, где в пакетике, среди ватных прокладок, лежала драгоценная бабочка, и крохотный целлофановый сверток, в котором увлажненный, обрызганный водой, хранился темно-красный бутон джелалабадской розы, его скромный дар Марине.
Он старался обдумать то, что увидел за несколько дней. Картины, которые он наблюдал, не имели сходства с победными реляциями кабульских властей, с полными оптимизма агентурными сводками и аналитическими записками, которые уходили в Москву по линии безопасности, МИДа и военной разведки. В этих сводках говорилось о победном шествии революции, о триумфе образовательной и земельной реформ, о повсеместном замирении, о разгроме немногочисленных банд, о дружественном отношении населения к вошедшим советским войскам. Он же увидел неумолимое, яростное воспламенение провинций, где в смертельной схватке сошлись революционная, марксистского образца, идея, поддержанная корпусами афганской армии, советскими ВДВ и бомбардировками кишлаков, и революционный исламизм, черпающий силы в бездонной глубине вероисповедания, в укладе бессчетных оседлых и кочующих племен, в поставках американских винтовок и взмахах клинка, рассекающего выю неверного.
Этот грозный опыт он должен осмыслить, перевести в прозрачные выводы, с помощью них оценить сфабрикованную картину и на разнице и несходстве этой мнимой картины и полной угроз реальности изменить систему оценок. Избавиться от ложных посылок. Обеспечить неискаженное достоверное прогнозирование. Такова была задача, поставленная ему генералом. Но помимо этой профессиональной задачи, нацеленной на объект исследования, накопленный им опыт – человеческих страданий, смертей, собственных страхов и суеверий, мистических упований на чудо, – этот небывалый опыт менял субъект исследования. Менял его самого. Он улетал в Джелалабад одним человеком, возвращался другим. И следовало уяснить, каким. Ибо этот другой человек мог внести погрешность в методику аналитических выкладок. Внести поправку на выстрел, на стон, на ночное пробуждение в слезах, на лазурный, проломленный снарядами купол.
Самолет приземлялся плавными снижающимися кругами, выпадал из синевы, окунался в каменную чашу кабульской долины. Еще на снижении Белосельцев разглядел бело-голубой аэрофлотовский ТУ, и вид самолета, готового взмыть и улететь на Родину, вызвал в нем моментальное теплое чувство. Он покинул транспорт по хвостовому трапу, прошагал по студеному, после джелалабадских субтропиков, аэродромному полю и пошел к стоянке машин, надеясь схватить такси или советскую легковушку. Увидел переполненный микроавтобус, готовый отъехать, и советника Нила Тимофеевича, который втискивался напоследок, нажимал, поддавал:
– А ну еще маленечко!.. Еще чуток!.. – советник увидел Белосельце-ва, стал зазывать его в набитую машину, в которой сам не помещался. – Давайте подсаживайтесь!.. А мы тут товарища в Союз провожали!.. Граждане дорогие, а ну еще маленько!.. Завтра открывается съезд аграрников, там мои афганцы речь держат!.. Чуток поднажмем!.. А я вас ждал из Джелалабада, кое-что хотел вас спросить… – он окончательно застрял в дверях, набычился, беспомощно толкался вперед.
– В отеле встретимся, Нил Тимофеевич, там спросите, – усмехнулся Белосельцев, надавил на упругую спину советника, вогнал его вглубь и закрыл за ним дверцу. Микроавтобус, раздутый и отягченный, отъехал. Белосельцев взял бело-желтое обшарпанное такси с длиннолицым водителем, вежливо наклонившим голову в каракулевой шапке.
