– Отель «Кабул», пожалуйста… – поместился он на заднее сиденье. Он оглядывал студено-розовые окрестности, предвкушая, как войдет в свой номер, встанет под душ, наденет чистую рубаху, повяжет перед зеркалом галстук и позвонит ей. Услышит ее изумленный, с восхитительными переливами голос, поднимется к ней на этаж.
Ансаривад, прямая, умытая, неслась от аэропорта к центру мимо низкорослых строений, приближала их к городу. Впереди, далеко на асфальте возникла цепочка солдат. В солнечном воздухе слабо, игрушечно прозвучали хлопки. Еще и еще, – легкая, прозрачно прозвучавшая очередь. Они подкатили к оцеплению, замедлили ход. Солдаты преградили им путь, заглядывали внутрь, пропускали, торопили прочь взмахами. Шофер что-то недовольно пробурчал, погнал свое разболтанное такси. Стрельба, все такая же тихая, далекая за солнечными особняками и стенами, рассыпалась в небе.
– Плохие дела, – обернулся шофер.
Белосельцев чувствовал – город на глазах менялся, словно его затмило. Тень от неизвестного небесного тела, наползавшего на солнце, тушила все краски и отсветы. Что-то случилось, невидимое, опасное, неслось среди улиц. Белосельцев, отделенный от города салоном машины, быстролетным мельканием, чувствовал эту грозную неуловимую перемену.
Близко за домами ударила очередь, трескуче и жестко. Прохожие, прижимаясь к стене, побежали. Из прогала выскочили два солдата, согнулись, держа автоматы, нырнули в другой прогал, и оттуда близко, в упор треснуло, и дальше вдоль улицы откликнулось очередями и выстрелами. Где-то рядом ахнула звонко пушка, не танковая, а помельче, из боевой машины пехоты.
Шофер вильнул, словно взрывная волна ударила ему под колеса.
– Очень плохие дела…
Их задержали у Дворца Республики. Площадь была оцеплена. Офицер резко, зло отмахивал рукой, отворачивал машину. Ему вторил солдат, плашмя автоматом отталкивал такси назад. Они развернулись и, слыша стрельбу, выехали на набережную, пытаясь пробиться к отелю. Увидели разрозненную бегущую толпу, по которой сбоку, из высоких домов ударила очередь. Шофер, напоровшись на выстрелы, круто качнул машину, и в вираже Белосельцев заметил близкое желто-серое лицо хазарейца, яростное, с маленькими черными усиками, который, углядев Белосельцева, вскинул грязный кулак. Что-то тяжелое, металлическое, ударило по багажнику.
– Черви хазарейские, – зло ругнулся водитель, и на его пуштунском лице появилось брезгливое выражение. Он попытался протолкнуть машину сквозь клубящиеся шмотки толпы, удары и крики. Из-за вывесок хлеснуло, просвистело мимо, и шофер, выворачивая руль, почти давя капотом толпу, погнал по мосту через реку, туда, где начинались гнилые навесы Грязного рынка и возвышался блестящий, как ледяной столп, минарет Пули-Хишти. И здесь машина завязла в толпе, как в густой коричневой глине. Ее стали раскачивать, пинать, колотить кулаками по крыше.
– Вы шурави, вас убьют. Меня убьют тоже. Вам надо выйти, – шофер испуганно, виновато оглянулся на Белосельцева, и его каракулевая коричневая шапка нелепо сдвинулась на затылок.
Выходить из машины в разъяренную, ненавидящую толпу было смертельно опасно. Леденея, отделенный от стенающей, бегущей массы только тонким ломким стеклом, Белосельцев, прежде чем сдаться и пропасть, вдруг подумал о Грибоедове, о его жутком конце в пучине мусульманского бунта. И эта мимолетная, Бог весть откуда прилетевшая мысль ошпарила его, породила острое звериное желание выжить, уверенность, что это ему удастся.
Он раскрыл свой дорожный баул, выхватил подаренное пуштунское одеяние. Содрал с головы и сунул в баул шапку. Напялил плоскую, как ржаной коржик, моджахедскую шапочку. Неловко замотался в шерстяную накидку и, подхватив саквояж, выскочил из такси. Успел заметить изумленное лицо молодого мужчины, на котором изумление соседствовало с яростной ненавистью, – он не бил, а щипал железо машины, делая ей как можно больнее. Но Белосельцева уже подхватило, понесло, толкало прочь от машины, и он забыл о ней, оказавшись в шипящих и хлюпающих водоворотах.
Толпа, которая его поглотила, была враждебна и смертельно опасна, и одновременно спасительна, укрывала его от себя самой. Она ровно несла и давила, состоящая из бород, усов, стиснутых скул, угрюмо горящих глаз. Но в ней местами возникали крутящиеся воронки, взрывы и пузыри, и в центре такого выброса оказывался какой-нибудь кричащий, махающий человек, которого то ли били, то ли случайно затаптывали, или же он сам кого-то ударял, на кого-то замахивался, призывал бить и громить. Он исчезал, воронка пропадала, и толпа катила ровным гудящим месивом, как жидкий оползень.
Ему было страшно, он боялся разоблачения. Боялся толпы, которая разглядит его маскарад и растерзает его. И чтобы не быть обнаруженным, бессознательно подчинялся толпе, делал то, что она требовала, подражал ей, – толкался, размахивал руками, бессвязно кричал.
Его несло прочь от набережной, в теснины Грязного рынка, подогнало к ступеням мечети, завертело в медленном водовороте у входа в мечеть, под отвесным, чешуйчатым минаретом, мускулистым и плотным, как мощное тулово поднявшейся на хвосте змеи.
Он увидел, как из мечети, из ее туманной, наполненной огнями глубины, вышел мулла, тот самый величавый властный старец, тучный и белобородый муляви, с которым здесь же, у этих ступеней, разговаривал Сайд Исмаил. Его поддерживал под руку молодой почтительный служка. Другой нес мегафон, темно-красный колокол, чем-то похожий на сосуд с сиропом. Мулла шел тяжело, превозмогая себя. Его просторные рыхлые одежды скрывали полное нездоровое тело. Глаза из-под косматых бровей смотрели грозно и одновременно страдальчески. Он сошел на несколько ступеней вниз. Служка поднес к его седой бороде алый мегафон, словно хотел напоить старика гранатовым соком. И над гудящей, выкрикивающей толпой понесся заунывный, как молитва, стенающий голос. Мулла не молился, не читал суру Корана. Его похожая на песнопение речь была увещеванием толпы. Звук мегафона проносил слова мимо Белосельцева. Шарканье и вздохи толпы гасили смысл речений. Но отдельные клочки фраз долетали до слуха.
– Пророк призывает нас к смирению и умягчению сердец!.. Мусульмане, не совершайте грех братоубийства!.. Посмотрите друг другу в глаза, узнайте в ближнем брата своего!.. Вернитесь в дома, где вас ожидают матери и дети ваши!..
Его белые одеяния, голос взывающего пророка, величавые жесты и стариковский, исполненный властной энергии лик воздействовали на толпу. Она стихала, смирялась. Словно в кипящий чан плескали из белой фарфоровой чашки холодную воду. Толпа опять накалялась, и снова в нее вливалась остужающая струя.
Белосельцев увидел, как стоящий рядом с ним молодой безбородый афганец, небрежно запахнутый в накидку, отбросил мешавшее ему покрывало. Достал пистолет и, протягивая оружие над плечом стоящего впереди человека, стал целиться в муллу. Белосельцев видел близко от себя смуглый кулак, вороненый ствол, ухо впереди стоящего человека с серебряной толстой серьгой. Хотел броситься, ударить по руке, сбить прицел. Но страх быть обнаруженным удержал его на месте, и он, испугавшись собственного порыва, прячась, услышал выстрел, следом второй. Увидел, как качнулся от удара мулла, как обе пули застряли в его рыхлом тяжелом теле, и он стал падать пышно, как шатер, в котором изнутри подрубили опоры. Упал на ступени, как гора снега, а служка все еще растерянно держал на весу мегафон, красный, как сосуд с гранатовым морсом.
