– Я возьму автомат, – сказал Белосельцев, привыкая к темноте, высматривая на мутных черно-белых клетках упавшее оружие.
Замигали глазницы печей. Звуковая сигнализация известила о завершении выпечки. Створы печей открылись, и из них, чуть подсвеченные изнутри, повалили и покатились буханки. Их никто не подбирал, не подставлял деревянные лотки. Они сыпались прямо на пол, с приглушенными стуками, наваливались темной горой, от которой откатывались, как мягкие колеса, круглые ковриги.
– Нету рабочих… – сокрушался директор. – Все на постах…
Опять загрохотало за окнами. Пули ворвались в цех, звякнули о кафель, лязгнули о нержавеющую сталь автоклавов, зажгли на секунду желтые бенгальские искры.
Белосельцев лег на пол, по-пластунски, работая локтями, подтягивая к животу колени, пополз. Мимо горячего автоклава, в котором продолжало урчать и сбиваться тесто. Под нависшей трубой, сквозь которую сыпалась невидимая мука. Огибал горячую, благоухающую груду хлебов, от которой струилось едва различимое золотистое сияние. Вокруг каждой ковриги свой слабый светящийся нимб.
Снова ударила очередь, пролязгала по кафелю. Белосельцеву показалось, что пули погрузились в гору буханок. Остановились в хлебе, как в живом теле. Это тело, сотворенное из пшеничных зерен, защитило его. И он благодарно подумал о хлебе, который был сотворен из пшеницы того давнишнего поля, вдоль которого с мамой шли по узенькой тропке, и рядом, светящаяся, пронизанная солнцем, стояла стена стеклянных колосьев, трепетала белая бабочка, голубел василек.
Это видение на грязном полу под обстрелом посетило его мимолетно, и он благодарно и суеверно подумал о васильке и о бабочке.
В окна стреляли, словно нащупывали его на полу, клетка за клеткой, как в игре «морской бой». Он натолкнулся на откатившуюся буханку. Взял ее, прикрываясь, как каской, чувствуя горячую твердую корку и глубинную мякоть. Окутываясь хлебным духом, как непроницаемой броней, видя исходящее от хлеба сияние, он полз, умоляя кого-то, быть может, ковригу хлеба, чтобы его сохранили от пуль.
Дополз до убитого. Уперся лицом в башмак, перемещаясь вдоль длинного тела. Бессознательно положил ему на спину буханку. И найдя в темноте автомат, почувствовал после теплого упругого хлеба холодную сталь оружия. Испытал похожее на дрожь возбуждение. Он был вооружен. Был в бою. Был вместе с директором, охранявшим завод. Занял место убитого в перестрелке рабочего. Был защитник завода, защитник хлеба, защитник Кабула. Стал частью сражения, в которое его толкнула судьба. Стал частью революции, которую призван был наблюдать. И это моментальное острое чувство совпало с лязгом затвора, который он передернул.
Снаружи послышался нарастающий лязг и трясение. Близко ахнула танковая пушка. Заскользили, заметались по потолку белые снопы прожектора. Свет вспыхнул, озаряя цех, раскатившиеся по клетчатому полу буханки, убитого человека и круглую ковригу у него на спине. И в цех, выставляя вперед автоматы, вбежали «командос» в серо-зеленых мундирах с серебряными эмблемами на груди.
– Товарищ Абдоль!.. – послышался голос Сайда Исмаила. – Мы их прогнали!..
Директор, бодрый, резкий, шел ему навстречу, сжимая пистолет изувеченной, зачехленной в перчатку рукой. Проходя мимо Белосельцева, взмахом приглашал его за собой, в свое дело, в свое сражение, участниками которого они оба являлись.
Солдаты «командос», закинув автоматы за спину, подносили к печам деревянные лотки. Открывались жерла печей, румяные, пышные ковриги сыпались на лотки, ударяли о руки солдат, о приклады, о стволы автоматов. Черная сталь была осыпана мукой, пахло ружейной смазкой, горячим хлебом, жаркие ароматы носились по цеху. Белосельцев держал добытый в бою автомат, и в этом сочетании хлеба и оружия, пшеничной плоти и легированной стали чудились извечные символы человеческой природы, знаки всех времен и народов, гербы всех революций, войн, и он, перепачканный белой мукой, с черными от порохового нагара руками, жил под этой геральдикой. «Хлеб и оружие, – думал он. – И еще кровь…» Он смотрел на красное, размазанное по клетчатому кафелю пятно в том месте, где убили рабочего.
Он прошел по ветреному заводскому двору, сквозь который двигались солдаты, группы вооруженных рабочих. Вышел из ворот на улицу. Размыто светили фонари. Кварталы с рябыми метинами блеклых огней, горбились ветхими домами, топорщились ломкими крышами. Казались бесконечной мусорной грудой, в которую забилась испуганная жалкая жизнь. Здесь же стояли танки, ровно дрожали моторами. Строились солдаты «командос». Нелепый и старомодный, похожий на железную, поднятую на колеса ладью, стоял знакомый транспортер. В его открытом коробе лежал дорожный баул Белосельцева, жестяная коробочка с пойманной джелалабадской бабочкой. На ее хрупких прозрачных крыльях, среди разноцветных прожилок, тайнописью были запечатлены сцены боев и допросов, молитвы и страхи – дорожный дневник его опасных странствий. Там же, в целлофановом свертке, хранился бутон красной розы.
Он стал искать Сайда Исмаила, чтобы тот доставил его в отель. Он увидел у танка группу военных, освещенных металлическим светом танкового прожектора, сквозь который пролетал синий дым выхлопов. Полковник Азис держал в руках стек. Офицер поднес к его губам танковый шлемофон. Провод от шлемофона поднимался вдоль брони танка, исчезал в люке. Полковник, не выпуская стек, что-то резко выкрикивал. Были видны его белые зубы, худое почернелое лицо, провалившиеся глазницы, в которых воспаленно мерцали бегающие глаза. Белосельцева поразила случившаяся с ним перемена. Казалось, его проволокли на тросе по кабульским улицам, и камни, углы строений сточили его плоть, покрыли тело ушибами и царапинами, измяли и изуродовали его лицо. Он был страшный, черный, страдающий от нестерпимой боли. Его разорванные мускулы и содранная кожа остались на мостовых, на тумбах улиц, на ступенях мечетей, на выступах горы Асмаи. Он дергал запекшимися губами, выкрикивал в шлемофон:
– Противник рассеян!.. Проводим расчистку района!.. Занял оборону в районе хлебзавода!.. Оказываем огневое воздействие!..
Белосельцев хотел подойти, высказать полковнику свое соболезнование и сочувствие. Вспомнил, какое робкое нежное выражение было на его лице, когда жена его Маргарет появилась на пороге их светлого милого дома, как он положил свою большую смуглую руку на ее белые длинные пальцы. Теперь Маргарет, убитая и растерзанная, лежала в той нарядной вилле в районе Картее Мамурин, где еще недавно Белосельцев любовался драгоценными безделушками, выточенными из лазурита и яшмы, а полковник, черный, словно его обожгли огнеметом, вел управление боем, нацелил танки на мятежный квартал. Белосельцев не подходил, стоял в стороне, понимая, что не место и не время сочувствию.
Появился Сайд Исмаил, возбужденный, вездесущий, возникавший неожиданно среди неразберихи и смуты.
– По Майванду идет толпа!.. Жгут дуканы!.. Плохие люди ведут толпу в центр города!..
И опять Белосельцев испытал острую тревогу за Марину. Мятеж не щадил дома и дуканы, не щадил священников и военных. Он не щадил женщин. Одна из них, убитая Маргарет, лежала на маленькой вилле в районе Картее Мамурин. Другая, Марина, его милая, находилась в отеле, и туда катилась слепая толпа.
