– Едем в отель, – сказал Белосельцев. – Последняя услуга… В отель…
Из темных трущоб, из рыхлой мешанины глинобитных и деревянных домов, ударила автоматная очередь. Из крохотной рыжей вспышки излетели трассеры, пощипали танки, окружили офицеров, и один, тот, что держал шлемофон, упал. Другие, прячась от выстрелов, кинулись к танку, укрывались за его черной броней. Полковник Азис остался стоять. Держал выгнутый стек, смотрел в сторону стреляющих глинобитных домов, словно выкликал еще одну очередь, умолял, чтобы она прозвучала, прекратила его нестерпимую боль.
Он нагнулся. Поднял упавший шлем. Прижал к губам.
– Командирам танков!.. Подавить огневую точку!.. Прочесать район!.. Головному танку, вперед!..
– Полковник Азис!.. – Сайд Исмаил кинулся к нему, протягивал руки, словно хотел отобрать шлемофон. – Не надо танки!.. Мы пойдем в дома, скажем людям!.. Народ будет слушать, поймет!..
Полковник не смотрел в его сторону. Только дергались черным блеском его жестокие безумные глаза, будто он видел в темных домах кого-то невидимого, ненавистного, отнявшего драгоценную и любимую женщину. Поднял стек, ударил им танк, словно погонщик, направляя вперед упрямое тупое животное.
– Головному танку, вперед!..
На башнях трех танков одновременно вспыхнули прожекторы, словно у дремлющих чудищ раскрылись ослепительные, всевидящие, полные огненной плазмы очи. Белый искрящийся свет метнулся далеко вперед, проложил перед танками мерцающую белую дорогу. И стал виден каждый камушек, обведенный тенью, собака, выгнувшая костлявую спину, бородатый старик, ослепленный, заслоняющий локтем лицо. Свет озарял шершавые стены и вывески, брошенную моторикшу, узкий, уходящий проулок, липко мерцающий, словно политый маслом. Свет проникал внутрь утлых строений, настигал испуганную ослепшую жизнь. И по этой белой, словно накрытой скатертью дороге, выбрасывая синюю гарь, двинулись танки. Пушки вперед, белая сталь гусениц, долбящие, бледно-огненные штыри пулеметных очередей. Качнулась, пошла вслед за танками цепь «командос».
– Там люди!.. – закрыл лицо Сайд Исмаил, бессильный помешать слепому мерному движению танков, которыми двигал не приказ, не воля полковника, а угрюмая, управлявшая городом сила, выдавленная ненавистью на поверхность их темных потаенных глубин.
Танки приближались к домам, развернули назад пушки, словно сдвигали на затылок толстые кепки. Ослепительно, яркой слюдой, замерцало впереди стекло магазина, красным лаком вспыхнула вывеска, и туда, в стрекозиный блеск слюды, в красный, как лепесток мака, клочок ткани въехали танки. Продавливали, проламывали, погружали свои тонны в глиняные стены, в ветхое дерево, в истлевшее железо. Захустело, задымило, послышался стонущий крик, бессловесный вопль, тонкий хруст, похожий на звук раздавленных ракушек, по которым ступает тяжелый башмак, разлетаются перламутровые осколки, хлюпает расплющенный моллюск.
Белосельцев заболевшими костями, набухшими венами чувствовал, как танки проходят сквозь беззащитную жизнь, оставляя за собой мокрый след. Гусеницы, крутя катками и острыми натертыми траками, перемалывали утварь, посуду, ковры на полу, детскую люльку в углу, медный сосуд на плите. В клубящемся, оставленном танками прогале что-то стенало, испарялось, улетучивалось в дождивое кабульское небо. Полковник, сжимая стек, смотрел на раздавленный город ненавидящими глазами.
Глава двадцать восьмая
Улица, по которой они пробирались в отель, была голой, липкой, словно освежеванной. Хранила след пробежавшей смертельной судороги. Толпа, отхлынув, оставила смрад, отзвуки стенаний, грязные метины на стенах, бесформенные рыхлые комья, парные хлюпающие лужи.
Перевернутый на бок, вяло горел грузовик. Из дымящегося кузова рассыпались и краснели раздавленными кляксами помидоры. Тут же чадил автобус. Передние покрышки уже сгорели, он осел на обода, зловонно коптил резиной. На асфальте белело истертое в крупу стекло, по которому пробежала лавина. Витрина дукана с сорванными жалюзи зияла проломом, обрывками цветного тряпья. Напротив горел двухэтажный дом. Пожарные в касках наращивали шланг, били водометом в огонь, из пламени валил жирный пар.
Броневик разворачивался, и Белосельцев прямо у колес на пустом асфальте увидел трупы. Лежавший ничком афганский солдат с вялыми, переплетенными в падении ногами, черной головой в луже крови, и двое в полосатых, как одеяла, накидках среди брызг и потеков. Из открытого крана колонки голо, блестяще, дико била вода.
Из соседнего проулка, с металлическим воем, вынеслась бронегруппа, три «бэтээра» с пылающими фарами. Едва не столкнулись с металлическим корытом, в котором тряслись Белосельцев и Сайд Исмаил. В люке головной машины виднелась голова в шлемофоне, беззвучно, сквозь рокот двигателей, раскрывался сквернословящий рот. Белосельцев узнал в офицере Мартынова. Изумился их встречам в разных местах разворошенной, стреляющей, истекающей кровью страны. Утром они расстались в Джелалабаде, Мартынов ушел по трассе, сопровождая колонну КамАЗов, Белосельцев взлетел на военном транспорте, а вечером бронегруппа Мартынова в сумерках Кабула едва не разнесла пулеметами ветхий транспортер Белосельцева.
Они стояли, едва не касаясь бортами, и Мартынов, узнав Белосельцева, не удивляясь встрече, кричал:
– Там эти суки мне на корму бутылку с бензином кинули!.. Пламя сбивал, новый бушлат прожег!.. – он говорил так, будто эта весть о прожженном бушлате была главным событием в обезумевшем, шевелящемся городе. – Я им покажу, сукам, как советский «бэтээр» поджигать!..
Он махнул рукой, предлагая старомодной колымаге, в которой стоял Белосельцев, встраиваться в их колонну. Спрятался в люк. Его «бэтээр», колыхая антенной, тронулся, объезжая трупы, скользнул по луже крови, оставляя липкий гаснущий след.
– Идем за ним на Майванд, – сказал Сайд Исмаил. – Я стану с людьми говорить, чтобы не было больше крови… – и опять Белосельцев изумился его простодушной наивности, в которой померещилось ему безумие одержимого человека, верящего в силу слабого слова среди рокота танков.
Они выкатили на Майванд. Он был пуст, непомерно просторен, ртутно натерт. По обе стороны горели высокие, оранжевые, как апельсины, фонари. Впереди неразличимо и грозно, запрудив улицу, клубилось огромное, гулкое, давило на стены, стремилось раздвинуть. Они медленно подруливали к толпе, к ее реву и всплескам, искали боковые проулки, чтобы вильнуть и уйти в соседние улицы, к отелю «Кабул».
Двойная цепь афганских солдат в грубошерстных робах, в надвинутых на брови картузах, выставив вперед стволы, медленно отступала. Толпа столь же медленно давила, надвигалась, оставляя перед собой пространство пустого асфальта. Ползла вязко, спрессованно, лишенная возможности ворочаться, двигаться. Но передняя кромка клокотала, брызгала, оплавлялась.
Белосельцев губами, зрачками чувствовал температуру этой расплавленной сгорающей кромки. Ее сгорание было связано с выделением грозных едких энергий, которые излетали из толпы, бесшумно ударяли о броню транспортеров, накаляли ее, хотели прожечь.
