– Вы слышали?… Такое несчастье!.. – рязанец схватил за рукав Белосельцева. – Нил Тимофеевич убит!..
– Как убит? – испугался Белосельцев, вспоминая сегодняшнюю встречу с советником в аэропорту, отъезжавший переполненный микроавтобус, и толстую спину Нила Тимофеевича, в которую он, Белосельцев, давил.
– Мы в автобусе ехали… Он стоял вот так, согнувшись, головой в потолок… Кто-то его снаружи едва запихнул… Рукой за меня держался… Я говорю: «Держись, Нил Тимофеевич, а то упадешь и меня раздавишь»… Едем, а тут стрельба… Пуля сквозь дверцу ударила и прямо Нилу Тимофеевичу в бок и в живот… Мы его прямо в госпиталь, а уж он без сознания… Ведь он в Союз самолетом письма отправил… Письма еще в небе, а его уже нет…
Белосельцев представил микроавтобус, застрявшее в дверях полное тело Нила Тимофеевича, свое желание подсесть и втиснуться. Какой-то незаконченный вопрос советника, который он хотел задать ему позже, в отеле. И как с трудом затворилась дверца, и отъехал автобус, а он, раздосадованный, пошел искать такси. «Моя пуля… – подумал он, ощущая таинственный холодок, пропорхавший у лица, испытывая недоумение по поводу случайной секунды, отделившей его от смерти, подставившей под смерть другого человека. – Не в меня… – была следующая мимолетная мысль, напоминавшая облегчение и радость, которая сменилась раскаянием. – Бедный Нил Тимофеевич!»
Он вдруг вспомнил белую чаечку, дважды возникавшую над головой советника на берегу пограничной реки. Вспомнил его пение, его печаль о семье.
– А где Марина? – спросил он у рязанца. – Моя знакомая, с которой я был у вас…
– Я видел, как ее увезли в посольство. Дан приказ всем переехать в посольство. Сейчас придут «бэтээры» и заберут отсюда новую партию. Я пошел собираться… – и он заторопился и исчез. А Белосельцев, внезапно ощутив огромную усталость, поднялся к себе на этаж.
В коридоре у открытого окна стояли люди. Через их головы вместе с ветром и холодом перекатывался рокот толпы, мегафонные выкрики, выстрелы. Два гражданских советских летчика в форме, две женщины, кажется, из комитета культурных связей, чехи-аграрники, венгр-технолог, шведский журналист стояли у подоконника, осторожно, из глубины, смотрели на ночную площадь с темными завитками толпы.
– Мы едва прорвались, представляете! Ударили по стеклу машины, и вдребезги! Шофер весь в порезах! – говорила, видимо не в первый раз, хорошенькая женщина, нервно поправляя завитой височек.
– Это путч, можете мне поверить! В Будапеште было все также! – объяснял маленький лысый венгр.
Белосельцев подошел к окну, подставляя грудь сквозняку, выглянул из-за каменного косяка. По улице катила бронемашина, толстобокая, как лягушка. Над люком крутился динамик. Из него гортанно, пружинно несся металлический голос. Увещевал, угрожал, заклинал, усиленный до вопля и лязга, отражался от крыш. Вдоль изгороди цепочкой шли афганские солдаты, неся на весу карабины, конвоировали людей в шароварах, державших руки вверх. Шведский журналист прицелился аппаратом, хотел сделать снимок. Но один из солдат заметил его, навел карабин, и швед отпрянул.
Белосельцев вошел в свой номер, поставил у порога баул. Прошел к телефону, набрал номер Марины и долго слушал гудки, представляя, как раздается звонок в ее пустом номере с разбросанными в спешке вещами, с хрустальной вазой, в которой желтеют сухие ветки.
Положил трубку, осмотрел в зеркале свое измученное лицо, уляпанную грязью одежду, съехавший галстук, ссадину на скуле – удар то ли о лестницу в райкоме, то ли о трубу на хлебзаводе. Увидел недопитую бутылку виски. Сделал большой, жаркий, огненно-горький глоток. Вышел из номера и стал спускаться, надеясь попасть в посольство.
На лестнице встретил Долголаптева с чемоданом, растерянного и растрепанного.
– Доигрались! – зло и жалобно обратился он к Белосельцеву. Белосельцев не ответил, шел следом, давая ему спуститься.
«Бэтээр» стоял у подъезда. Молчаливые усачи в камуфляже из спецподразделения любезно подтаскивали чемоданы, подбрасывали их наверх, окунали в люк. Один из них подсаживал женщину из комитета дружбы, не знавшую, за что ухватиться, скользившую рукой по мокрой броне. Дюжий детина сверху, расставив бутсы, подхватил ее, невесомо взметнул на броню, бережно опустил в круглый люк. Он же помог Долголаптеву. Белосельцев протянул ему снизу ладонь, почувствовав мощный рычаг длинной, играющей бицепсами руки.
Транспортер с задраенными люками мягко мчал по Кабулу. Белосельцев смотрел в бойницу на неузнаваемые контуры города. Кое-где раздавалась разрозненная стрельба. Улицы были пустынны. Но слышался непрерывный гул, неумолчное бульканье, будто лопались бесчисленные пузыри, и из каждого доносилось: «Аллах акбар!» Казалось, толпа, очистив проезжую часть, пряталась во дворах и проулках.
Посольские ворота раздвинулись. «Бэтээр» проехал и встал у стеклянного, залитого электричеством портала с автоматчиками. Выгрузились. Сотрудник посольства, утомленный, встретил их и провел не в главный корпус, а в соседний, в клубный, где был высокий просторный зал, инкрустированный мрамором и стояли вдоль стен удобные кожаные диваны.
– Вы последние, – сказал он. – Давайте быстренько я вас распределю по квартирам, кому где спать. Вот вам номер квартиры, – протянул он листок женщине. – Это, знаете, там, за клубом. Там живет семья шофера… Вы, – он повернулся к Долголаптеву, – вы пойдете со мной, я вас провожу… А вы, – он задумался, глядя на Белосельцева, – просто не знаю…
– Не волнуйтесь, – сказал Белосельцев, оглядывая высокую, украшенную мрамором и лепниной гостиную, – я здесь на диване.
– Вот и ладно! – обрадовался сотрудник. – Здесь никого не будет, все разместились. Переночуете ночку, а там и обратно в отель. Можно было не переезжать, я думаю. Но приказ посла!
Он ушел, оставив Белосельцева в просторной гостиной с мраморными розоватыми стенами.
Белосельцев приглядел себе диван в дальнем сумеречном углу гостиной. Вышел на воздух и прошел на стоянку, разыскал свою «тойоту», оставленную здесь перед поездкой в Джелалабад. Открыл салон, проверил наличие бензина. Завтра предполагались перемещения по городу, посещения ХАДа, учреждений и центров информации. Бензина было вдоволь. Он закрыл машину и стоял, глядя на звездное небо, на черную ветку дерева, через которую медленно переливались звезды. Казалось, ветка была брошена в темную воду, запрудила ее, и блестящий поток переливается через преграду. С нарастающим стрекотом, пробиваясь сквозь сетку ветвей, прошел вертолет, темной тенью, с воспаленными красными огнями. Пролетев над посольством, он сбросил гроздь осветительных ракет, скрылся, а ракеты, желтые, как цитрусы, колыхались, негаснущие, мертвенные, озаряя предгорья, сносимые медленным ветром.
Он зашел в рабочий корпус посольства, который в этот поздний час был наполнен сотрудниками. Работали шифровальщики. В кабинетах атташе и советников были посетители, в приемных ждали афганские военные, представители спецслужб.
Чичагов, помощник первого секретаря, плохо выбритый, похудевший, вяло и утомленно делился с ним информацией. Мятеж захватил хазарейские районы Кабула, Старый город и ряд предместий. Столкновения с войсками произошли в центре, а также на нескольких дорогах в Кабул, по которым прорывались в столицу группы боевиков. Очаги мятежа подавлены силой, есть жертвы среди населения и военных. Мятеж не распространился на армию, где недовольные политическими переменами командиры частей выполняли приказы командования. Проводятся облавы и аресты, и среди арестованных – французский агент Андре Виньяр, работавший под личиной журналиста, уличенный в связях с мятежниками. В течение дня фиксировались обстрелы советских военных колонн, двигавшихся по ущелью Саланг. Усилена охрана аэродрома в связи с возможными взлетами американских и пакистанских самолетов из района Пешавара. Распространяются листовки о начале Афганской исламской революции. Возможны теракты против деятелей афганского руководства и советских граждан, проживающих в различных районах Кабула. В целом, обстановка остается неопределенной, и завтрашний день покажет, удалось ли подавить основные центры мятежа.
