Это было высшее наслаждение, сладчайшее, ниспосланное ему чудо. Его душа раскрывалась словно цветок. Раскрывала упругие свежие лепестки, готовая вспыхнуть в своей сокровенной огненной сердцевине.
Но – легчайший поворот головы, порыв холодного ветра, брызги ледяного дождя и какой-то мучительный звук, словно ударилась о крышу мертвая птица. И больная память о том, что это уже было когда-то. Кто-то стоял на кровле разоренного храма, изведенный долгим постом, и другой, великолепный и сильный, искушал его, предлагая богатства и царства.
Белосельцев очнулся. Стеклянная палуба небесного корабля лопнула, как мыльная пленка. Он снова упирался замерзшими стопами в ржавое железо, из соседней вентиляционной трубы несло зловонием, а над городом, над его черным пятнистым пространством, взвилась, словно где-то замкнулось электричество, искристая спираль. Как жгут, роняя искры, унеслась ввысь.
Он смотрел на Каретного. Тот был рядом, скрючился от холода, дышал ядовитым ртутным паром. Одна половина его лица дрожала, была словно натертая блеском. Другая была черная как уголь, и на ней одиноко и дико светился выпуклый глаз.
– Я услышал тебя, – сказал Белосельцев. – Буду думать… А теперь я пойду…
– Хочешь, пройдем чердаком? Тут ближе и сухо…
– Нет, я прежним путем…
Они не простились, не пожали друг другу руки. Каретный прогромыхал по крыше, скрылся в чердачном окне. А Белосельцев, цепляясь за мокрые ржавые поперечины, слыша гром воды в водостоке, шум черного близкого дерева, спустился вдоль сырой, пахнущей дождем и известкой стены. Сутулясь, чувствуя, как текут за ворот ледяные струи, прошел сквозь ветреную черную арку. Вышел на озаренный, с проносящимися машинами проспект. Встал под фонарем, рассматривая свою раскрытую, в рыжей ржавчине ладонь, натертые о железо пальцы. Было странно видеть свою пятерню, растопыренные грязные пальцы. Ощущать свою телесную сотворенность, свою бренную плоть, в которой, пленная, билась и томилась душа.
Часть III
Глава двадцать седьмая
И вдруг, после всех потрясений он почувствовал, что духи тьмы отступили. По мановению чьей-то повелевающей длани, чьего-то указующего перста отпрянули, скрылись. Быть может, на время затаились на темных чердаках, спрятались в разрушенных колокольнях и остывших дымоходах. В первые осенние дни город, освобожденный от власти духов, облегченно вздохнул. В золотистом туманном воздухе, среди кровель, фасадов, чугунных решеток, на прозрачных бульварах и скверах реяла неслышная весть, сулившая облегчение и помилование.
Этой вестью было появление Кати у него на пороге, когда она положила на стол два билета на поезд. На север, на Белое море, в Карелию.
– Поверь мне, так надо… Поедем…
Глядя, как в окне золотится бледное московское солнце и водянистая полоса дрожит, переливается на бабушкином старом ковре, зажигая ворсинки на вышитых маках, он соглашался. Словно отталкивался от берега, отдавался спасительному потоку.
– Верю… Едем на север…
Они в тесном купе, вдвоем. Медленный, набирающий скорость скрип железных колес. Осталась позади озаренная привокзальная площадь. Тронулся, заскользил назад обрызганный дождем перрон. Залетел в окно легкий завиток дыма. Замелькали придорожные строения, городские массивы с рябью освещенных окон. Он чувствовал, как начинают отдаляться, отпускают его цепкие страхи, отступают обиды и подозрения. Словно поезд, одолевая притяжение города, оставляет позади притаившиеся на чердаках, укрытые на старых колокольнях цепкие страхи и мучительные подозрения. Она, его милая, сидит рядом с ним в маленьком чистом купе, смотрит на него любящими глазами, и поезд их уносит на север.
– Как хорошо ты придумала! – Он изумлялся этому поминутному удалению, рвущимся, перестающим мучить связям, которые лопались, переставали звучать, как оборванные струны, неслись за поездом, свитые в путаницу. – Мне еще нужно было сделать несколько дел, встретиться с несколькими людьми…
– Все дела – пустяки!.. Не оглядывайся!.. Смотри, уже леса начинаются!.. Вот она я, еду с тобой!..
Она держала его руку, искала его глаза. Отвлекала от настигавших забот.
– Я обещал позвонить… Мне обещали большие деньги… Я подвел человека…
– Зачем тебе деньги?.. Смотри на меня… Мы едем на север, и я знаю, там будет чудо!..
Он ей верил. Верил в чудо, которое их ожидало. В неведомом пространстве, в еще ненаступившем времени таилось чудо. Поезд отрывался от огромного сумрачного города, и с каждым стуком колес, с каждым мельканием фонаря приближал их к чуду.
– Один поворот зрачков, слабый кивок, и прошлого нет!.. Мы несемся на север!.. И нас поджидает чудо!..
Он соглашался. Где-то рядом, заслоняемое этим мучительным, из подозрений и страхов, временем, существовало иное, чудное и счастливое время, протекавшее рядом с первым, терпеливо ожидавшее, когда измученная, готовая погибнуть душа перелетит из огней и пожаров в прозрачную голубизну иного бытия и в нем успокоится. Поезд, грохочущий и железный, еще оставался в грохочущем и железном времени, но становился все легче, стремительней. Казалось, он был готов перелететь на другую колею, коснуться иного времени, где они станут невидимы для жестокого, желающего их уничтожить мира.
– Посмотри, что у меня есть! – сказала она. Потянулась к сумке, достала из нее темную бутылку вина. – Раз уж мы начинаем новую жизнь, так выпьем за нее!
Он открыл бутылку, вынул из подстаканников дорожные стаканы. Налил вино, глядя, как в стекле качается черно-красный эллипс. Она взяла стакан, держала его на весу. За ее головой в окне мелькали, как пчелки, золотые огоньки. И она говорила:
– Ты – мой любимый, отважный, мой благородный! Однажды, давно, я увидела тебя у теплого моря, на набережной, у чугунного узорного фонаря. Ты был такой худой, загорелый, в распахнутой рубашке. От набережной отплывал белый корабль. Играла музыка. В зеленой воде ныряла темная уточка. Рядом с тобой, над цветущим кустом, летала маленькая красная бабочка. Я увидела тогда тебя и таким навсегда запомнила. Твое загорелое лицо, белый корабль, темную уточку, маленькую красную бабочку. Все эти годы, какими бы мучительными они ни были, я любила тебя. Восхищалась тобой, гордилась. Пью за тебя, мой любимый! За нашу новую жизнь, в которой у синего студеного моря нас поджидает чудо!
Она чокнулась с ним. Он пил, чувствуя терпкую сладость вина, и огоньки, как пчелки, мелькали за ее головой.
– За новую жизнь, – вторил он. – За твою науку. За доброе учение, которое ты мне несешь. Я до конца его не усвоил, но оно уже помогает мне. Если я уцелел и не погиб, не ожесточился, не стал злодеем, не спился, не сошел с ума, то только благодаря тебе. Я тебя очень люблю, очень тобой дорожу. В новой жизни, которую мы начинаем, я постараюсь сделать тебя счастливой. Буду жить только для тебя.
Поезд мчался по черным полям, постукивая и поскрипывая, и на одном из безымянных разъездов, на одном из бесчисленных стыков, казалось, все же соскользнул на соседнюю колею, стал удаляться по мягкой дуге от главной магистрали, от больших городов и станций, от встречных громыхающих составов. Потом толкнулся колесами и взлетел. Он несся волнистой чередой едва озаренных вагонов над полями, лесами, спящими деревнями, и одинокий путник, застигнутый ночью в полях, наверняка видел, как летит в небесах заколдованный поезд.
