– Милый мой, – сказала она.
Налетела встречная электричка. Прожектор еще издалека озарил купе, скользнул по зеркалу, по ее руке, сжимавшей стакан с вином. В окно словно залетела шаровая молния, стала метаться, ударяясь о зеркала, наполняя купе ослепительным серебристым блеском. Вылетела прочь, оставив по углам гаснущий пепел сгоревшей темноты.
Ее лицо, секунду назад сверкавшее, продолжало слабо светиться. Он касался пальцами ее теплого лица, медленно проводил по пушистым бровям, по щекам, по уголкам темных губ. Ему казалось, ее лицо увеличивается, удаляется от него ввысь, становится огромным, как лицо божественной Девы, смотрит на него из небес. Она становилась все больше и выше, царила над ним, превосходила его, берегла, и он спасался в ее хранящем, сберегающем поле, в ее женственности, красоте.
Утром в моросящем дожде проплыл Ленинград: ржавые сырые фасады, маслянистая вода в канале и, как тусклое солнце в тумане, золоченый купол Исаакия. Потянулись, побежали желтые леса, чем севернее, тем желтее. Поезд мчался в студеной голубизне навстречу холодным просторам. Они стояли у окна, иссеченного косыми брызгами, смотрели на розовые заросли кипрея, на мокрые тропинки, убегавшие в заросли, в непрерывное, вверх и вниз, течение проводов среди синих елок и белых берез.
Проехали Петрозаводск как видение с огромным бело-голубым озером, над которым плыли, не касаясь воды, золотые леса, и из неба, из туч опускался холодный серебряный столб. Они смотрели на это видение, и поезд среди вод и небес уносил их все дальше на север.
Ночью, сквозь сон, под закрытыми веками, тревожило нечто желтое, золотое, словно душа во сне мчалась рядом с поездом, в предчувствии долгожданной встречи. Их разбудил проводник. Было темно. Поезд стоял. Сонные, захватили вещи, вышли на маленьком неосвещенном полустанке. Поезд тронулся, проскрипел сумрачными холодными вагонами, показал исчезающий красный огонь, и они остались одни. Пустота, тишина. Ровное дуновение ветра. Запах вод и лесов. Их одиночество и потерянность среди безлюдья и тьмы.
– Пойдем, – сказала она. – Вот тропинка.
Пошла впереди, едва заметная на тропе. Он доверился ее ночному зоркому зрению. Она была поводырь, знала путь, вела его по хлюпающим болотцам, сквозь заросли, мокрые ветки. Она была зорче, прозорливей. Вела его к чуду.
Они шли сквозь лес. Глаза, привыкая к темноте, различали тропинку, слабо отражавшую предрассветное небо, пни, выпуклые волнистые корни, свисавшие ветви берез. Сквозь кроны едва заметно светлело.
– Туда мы идем? – спросил он, отводя от лица мокрую еловую лапу, качавшуюся от ее прикосновения.
– Не бойся. Передо мной клубочек катится. Приведет куда надо.
Не видя ее лица, он знал, что она улыбается, что ей хорошо, щеки ее холодны и румяны.
Вышли на поляну, на темное сочное болотце. Островерхие елочки чернели на желтой длинной заре, их пики, кресты и зубцы казались вырезанными на неподвижной желтизне. Все небо было поделено надвое: на непроглядную моросящую тьму, под которой они стояли, и на желтую ясную зарю, светившую, казалось, над иной землей, к которой они стремились.
– Ты видишь, нас ждут, – сказала она, указывая на зарю.
На его мокрых резиновых сапогах отражалась желтизна зари. За ворот телогрейки попала вода. В мокрых пальцах бог знает как оказалась ягода лесной малины. Он смотрел на полосу света, чувствовал на губах капельку ягодного сока и думал: чудо близко, за темной стеной леса, под недвижной зарей. Притихло, умолкло, поджидает их долгие годы, знает об их приближении.
Они миновали еловый, пахнущий сыростью и грибами лес. Вышли на просторную луговину, на утренний разгоравшийся свет. Темное небо стремительно убегало назад. Заря наступала, как прилив, беззвучными яркими волнами. Трава казалась яркой, зеленой. Сквозь траву блестела мелкая вода, разливалась далеко, как озеро. На разливе, на зеленой траве стоял конь. Он был красный, глянцевитый, в отливах зари. Смотрел на них темными глазами, словно его создал стеклодув. Изумленные, радостные, они смотрели на коня. Белосельцев думал, это и есть чудо. Конь поставлен здесь с незапамятных древних времен, ждет терпеливо, когда завершатся его скитания, и он явится, наконец, на эту утреннюю луговину, под желтую расцветающую зарю.
– Теперь ты видишь, что мы пришли куда надо!
Ему захотелось пить, зачерпнуть эту чистую холодную влагу, припасть к ней губами. Окропить себя этим утренним светом, зарей, приобщиться к чуду.
Он раздвинул яркие зеленые травины, окунул ладонь в воду, черпнул. Поднес к лицу горсть яркой, отражавшей небо воды. Начал пить и почувствовал, что вода соленая, не озерная, а морская. Разлив перед ними – не озеро, а мелководье близкого невидимого моря. Конь стоит на морском берегу. Они достигли желанного берега. И все это было чудом, которое их ожидало.
– Ты мой конь! Мой хороший! – Она обращалась к коню, протягивала к нему руку. – Ты нас пустишь в свое царство? Будем теперь жить в твоем царстве!
Белосельцев смотрел по сторонам и не мог наглядеться. Благодарил кого-то, кто привел их к соленому морю, поставил под северной желтой зарей, у границы заповедного царства, охраняемого красным конем.
Пронырнули сквозь ельник, где уже блуждали черно-золотистые тени и тропа казалась посыпанной позолотой. Достигли опушки и оказались на берегу утренней, в синих разводах реки. Река бежала, литая, гладкая, омывала черные горбатые валуны, похожие на спины глянцевитых животных. За рекой, черные на желтой заре, стояли избы, торчал церковный шатер, а по берегу на отмели, среди каменных уступов, лежали лодки, безжизненные и пустые, как длинные вылущенные стручки. За избами, под зарей, под желтыми слоями подымавшегося яркого света, бесконечно, безбрежно виднелось море. Чайка плеснула казавшимися латунными крыльями, пронеслась над ними, издавая упругий звук.
– Так вот куда привел нас клубочек!
Белосельцев стоял на берегу северной быстрой реки, вдыхая жгучий аромат воды, холодных камней, близкого моря. Островерхий церковный шатер, черные кровли, поваленные на бок лодки породили в нем неясные воспоминания, словно он уже был здесь когда-то, душе знакомы эти образы, а глаза не впервые видят это село у туманного моря. Он пришел наконец через множество лет и земель на свою заповедную Родину.
Они спустились по берегу к воде, где на отмели лежала лодка – длинная, в смоле, с деревянными скамьями и обглоданным веслом. Через реку тонким проблеском летела железная проволока. На нее из лодки была наброшена петля. Белосельцев ухватился рукой за проволоку, чувствуя ее холод, тугое дрожание, летевшие над рекой колебания.
– А где перевозчик? – растерянно оглянулась Катя.
– А вот он я! – сказал Белосельцев и налег на лодку. Лодка, подхваченная течением, натянула трос. – Садись!
Она переступила через борт, пробралась по шаткому днищу, уселась на лавку. Удерживая лодку, он чувствовал ее шаги, дрожание днища, давление водяного потока.
