Миновали церковь, ее черный косой короб, дохнувший тленом. Обогнули кладбище, слабо белевшее крестами. Шли вдоль реки по тропке, сквозь мелколесье. Невидимая ветка небольно хлестнула его по лицу, и Белосельцев ощутил на губах вкус осеннего горького листа, свою с ним случайную и уже неповторимую встречу.
Белосельцев приотстал, он с удовольствием вдыхал холодный воздух, в котором, не смешиваясь, струились сочные запахи прогорклой осенней листвы, ледяной воды, рыбьей слизи, невидимого, притаившегося в деревьях зверья. Мелькнула на синем прогале неба круглоголовая, с пышными крыльями сова. Под кручей на воде вздулся и тут же погас голубой бурун, словно след от рыбьего плавника. Шагая по тропинке, чувствуя, как горячо от ходьбы его упругим и сильным мышцам, Белосельцев переживал этот маленький отрезок пути над сверкающей осенней рекой как продолжение огромного, выпавшего ему на долю движения от рождения к смерти. В него укладывались другие отрезки: тот кусочек лестницы в подъезде московского дома, который каждый раз пробегал, страшась притаившихся в подвале чудовищ, и та аллея на кладбище, по которой нес на плечах гроб с дедом, и у самых глаз свисала из гроба красная сырая гвоздика, и та афганская пыльная тропка, выбитая горными козами, над которой светилась растяжка замаскированной мины, и коридор в провинциальной гостинице, по которому крался впотьмах в соседний номер, где не заперта дверь и белеет в темноте лицо ждущей его женщины. И теперь – эта тропка над северной холодной рекой, куда привела его загадочная линия жизни, и он идет в предвкушении чуда, сопровождаемый невидимыми льдистыми рыбинами.
Ощущение неповторимости этого отрезка пути, этого бесценного промежутка жизни было столь велико, что он оглянулся, не присутствует ли здесь тот, кто наградил его этим острым переживанием. Но кругом темнел лес, вспыхивала редкая волна на реке, и снова круглоголовая, мягкая на фоне негаснущей голубой зари пролетела сова.
Поднялись на холм. Был слышен гул голосов, негромкий стук мотора. Были видны мигающие огоньки, полосы туманного света, неясные тени. Через минуту оказались у тесового покосившегося сарая с дощатыми сходнями. Трактор светил фарами, блестел гусеницами. Качались на воде причаленные лодки. Мужики погогатывали, покрикивали, толпились на сходнях. В темной подсвеченной глубине сарая громоздились ящики, бочки, мутно белела гора льда.
– Михаил, никак нового работника привел! Заместитель по винной части? – гоготнул небритый мужик с ободранной щекой, дохнув на Белосельцева запахом водки и табака.
– Ты, Никитич, лучше под ноги смотри, а то в прошлый раз пол-лица на досках оставил! – откликнулся Михаил, защищая Белосельцева от неосторожных шуток и одновременно этим полушутливым ответом помещая его в артельный круг. Кто-то подмигнул, кто-то на ходу задел локтем, кто-то протянул сигарету. Он был принят в ночную работающую артель, которая осмотрела его, оценила и тут же забыла о нем, занятая трудами и хлопотами.
Катали внутри сарая пустые, пропахшие рыбой бочки. Кололи топорами брызгающий лед. Сносили к воде по шатким настилам порожние ящики. Курили, гоготали, подначивали друг друга. Шутили над кем-то, кто наутро придет с опохмела, а ему и семужьего хвоста не достанется. Бранили кого-то, кто опять с рыбнадзором нагрянет и придется от него откупаться. Рядились, кому идти на железную дорогу рыбу в вагон-ресторан продавать.
Белосельцев вместе со всеми катал бочки, пачкая руки о ржавые обода. Перетаскивал ящики, пропитанные рыбьей слизью, обметанные изнутри чешуей. Вдыхал запах табака, солярки, замечая среди мужиков Михаила, его сутулую спину, крутые медвежьи движения. Был благодарен ему за то, что ввел в этот дружный артельный круг, подпустил к работе, окружил родными, еще минуту назад незнакомыми лицами.
– Айда дворы проверять! – хрипло крикнул долговязый мужик в распахнутой брезентовой куртке и в кольчужном, грубой вязки свитере. – Врубай фары! А у кого под глазом фонарь, тоже включай, чтоб зорче видеть!
Хохотнул, зачерпывая воздух длинной рукой, пошел к воде, увлекая остальных. Загрохотал, задолбил трактор. Вспыхнули белые слепящие прожектора. Озарили шершавые сходни, легли на воду ртутным блеском. В синем дыму солярки, в туманном серебре прожекторов рыбаки валили к берегу, усаживались по двое в лодки. Толкались, отчаливали среди расплавленных завитков, резали сочную воду. На скользящей черной реке были видны торчащие колья, и за каждым тянулся расходящийся клин света…
Возвращались на отяжелевших, полных улова лодках. На берегу их встречали мужики с ящиками. Принимали оглушенных рыбин, бережно укладывали их в ящики. Голубые, выпуклые, с белыми пластинами жабер, с алыми языками крови, они недвижно смотрели черно-золотыми глазами. Казались слитками в грязных дощатых ящиках. Лишь изредка одна или другая поднимала дрожащий розовый хвост.
Мужики хватали ящики с рыбой. Кряхтели, охали, грохотали сапогами по доскам. Выбирались к сараю. Там, в промозглых сумерках, ставили ящики на измельченный лед. Белосельцев вместе с другими подставлял пустой ящик, дожидался, когда из лодки уложат в него длинных сияющих рыбин. Поднимал ящик на грудь, видя близко у глаз выпуклый рыбий бок, прозрачное перо плавника, вдыхая пряный запах воды и слизи. Он вносил ящик в сарай, пропуская выбегавших рыбаков. Ставил ношу на крупчатый лед, выдыхая облако пара. Белосельцев радовался тому, что оказался среди бесхитростных сильных людей на берегу ночной реки. И благодарил того, кто незримо присутствовал здесь, в ночи. Не зная, как выразить свою благодарность, он взял в руки холодную тяжелую рыбину, прижался щекой, чувствуя ее холод и силу.
Возвращались с Михаилом домой усталые, мокрые, промерзшие. Белосельцев молча улыбался, видя, как мечется по тропе лучик фонарика.
В избе их встретили женщины, радостные, возбужденные. На черном маслянистом противне, чуть прикрытый полотенцем, пышный и пахучий, светился пирог. На лавке лежали чистые белые рубахи. Стояло эмалированное ведро.
– В баню, чешую отмывать! – хохотнула Анна, принимая у мужа сумку с рыбиной и мокрую шапку. Помогла ему снять липкую резиновую робу, кинула ее комом у порога. – Сперва мы семьей, а опосля вы семьей! – И они ушли, прихватив с собой в баню чистое белье, гремя ведром, мелькнув снаружи из тьмы лучиком фонаря.
Белосельцев и Катя остались сидеть в озаренной теплой избе среди духов огня и горячего теста. На лавке, свесив клейкий розовый хвост, лежала блестящая уснувшая рыбина.
– Какой длинный, бесконечный день! – сказала Катя. – Неужели сегодня утром шли на зарю и конь стоял на лугу? Столько всего перевидели, что до конца дней будет что вспоминать. Ты рад? Рад, что сюда приехал?
– Рад, – сказал он. – Наши хозяева, Миша и Анна, они и не догадываются, что не в избу нас впустили, а в новую жизнь. Ничего о нас не знали, не ведали, могли бы и не впустить!
– Я знала, что впустят. Когда только в поезд сели и перрон стал удаляться, я молилась, чтобы старая жизнь откачнулась, а новая наступила. Я тебя уводила от старой – от насыпи, по тропинке, к луговине, к реке, к перевозу, с синим перышком сойки. Когда переплыли реку, я успокоилась. Старая жизнь откачнулась, а новая наступила!
