– Иду, – сказал генерал.
Он оглядел свой стол с выложенным походным скарбом. Поправил черный берет, сдвинув его набок. В черном косом берете, горбоносый, усатый, он был похож на ястреба.
– Оставайтесь здесь, отдыхайте, – сказал он Белосельцеву. – Будете работать только со мной. Получите документ свободного прохода в здание. О наших отношениях знаем только мы, – и он вышел, сопровождаемый Морпехом, плечом вперед, похожий на хищную птицу.
Белосельцев остался один. Приблизился к окну, за которым струилась ночная река, свисала из неба туманная громада гостиницы, тлел мутными огнями город, словно остывающее костровище.
Он был удовлетворен и спокоен. Наконец, после долгих блужданий и уверений, его посчитали своим, поставили в строй. Он был теперь не один. Сколько их будет, готовых встать на защиту Дома Советов, покажет утро. Он смотрел на Москву, а она смотрела на него бессловесно и холодно, не желая ему ничего сказать.
Белосельцев уселся на диван, чувствуя, как устал. Откинул голову, борясь с дремотой, ожидая возвращения генерала. Голова его клонилась на мягкий подлокотник. Он вытянулся на диване и заснул. И последнее, что он увидел перед тем, как провалиться в сон, было голубое море, темный бок лодки и серебряная рыбина, вылетающая из воды.
Глава тридцать вторая
Белосельцев проснулся от солнечного луча, от возбужденного гула за окнами. Его туманные, тягучие сновидения мгновенно опрокинулись в яркую явь: он лежит на диване в кабинете Красного Генерала, накрытый генеральским плащом. На потолке от близкой реки солнечная рябь. На улице стенания мегафонов, усиленная громкоговорителем бравурная музыка. Не стрельба, не крик атакующих, а музыка и шмелиное жужжание толпы.
Он быстро встал, сполоснул глаза из графина и бодрый, в предчувствии важных, стремительно нарастающих событий вышел из кабинета.
Дом Советов, ночью омертвелый, безлюдный, похожий на затонувший корабль, сейчас был полон торопливых, повсюду возникавших людей. То и дело открывались двери кабинетов, в них появлялись озабоченные депутаты. Они куда-то торопились с портфелями, папками. При встрече шумно здоровались, нарочито громко обменивались язвительными репликами в адрес президента. В мягком шелестящем лифте Белосельцев встретил Бабурина. С черной бородкой, темными волосами, в которых красиво белел седой завиток, Бабурин улыбался насмешливыми румяными губами и что-то объяснял молодой женщине, глядевшей на него с обожанием.
– А вы попробуйте, сударыня, без телефона, без телетайпа, без факса передать в Сибирь ваши воздушные поцелуи! Вот тогда мы сможем сказать, что регионы нас действительно слышат!
Он улыбался женщине с чувством легкого превосходства. Его спокойный, насмешливый вид говорил Белосельцеву, что дела обстоят нормально, вчерашние тревога и беспомощность были ночным наваждением.
В стеклянном холле первого этажа, солнечном и сквозном, Белосельцев увидел знакомого депутата, чье имя не помнил, но чьи патриотические выступления, пылкие и бестолковые, доставляли ему удовольствие. Депутат, лысый, толстогубый, размахивал длинными руками, громко выговаривал своему спутнику:
– Вот и хорошо, он сам, алкаш чертов, сел на крючок! Пусть-ка теперь подергается! А Конституционный суд на что? А прокуратура? Министр обороны хоть и козел, но присягал Конституции! Пусть-ка сам теперь и жует свой указ!
Оба они ушли в боковой, озаренный лампами коридор. Сердитая, веселая брань депутата подействовала на Белосельцева ободряюще. Он не один, множество других, подобных ему, пришли защищать справедливость. И неизбежно беззаконие и произвол отступят перед их общим напором.
Он вышел из Дома Советов на пустырь, где ночью плавал ядовитый туман и, казалось, витали вялые, бестелесные духи. Теперь здесь было многолюдно, голосили мегафоны. Желтое сентябрьское солнце озаряло деревья, дома. Из соседних закоулков и улиц подходили люди колоннами, группами, в одиночку. Вливались в толпу, создавали в ней завихрения, водовороты, залипали в ней, увеличивали ее плотность, массу, возбужденность.
Белосельцева радовал и бодрил вид многолюдья, множество сильных, крепких, рассерженных лиц. Все они были возмущены и разгневаны, полны решимости восстановить справедливость, отстоять Парламент, дать отпор узурпатору.
На ящиках, стиснутый народом, сжимая серебряный колокол мегафона, стоял Трибун. Маленький, худой, с красным бантом в петлице, выставил вперед колючее плечо, отвел назад руку с кулаком, поддавал, подбивал этой рукой свои гремучие рубленые фразы:
– Товарищи!.. Здесь, на этих святых краснопресненских камнях… почти сто лет назад… пролетарские дружины Москвы… громили буржуев… поливая брусчатку своей алой кровью!.. Из этих камней и булыжников… из ветвей этих старых деревьев… рабочие Москвы строили свои баррикады… о которые разбивались отряды царских карателей!.. Не посрамим славы рабочей Москвы!.. Остановим здесь, у этого белокаменного дворца, буржуев и капиталистов!.. Выставим навстречу им наш красный пролетарский кулак!
Трибун выбросил вперед кулак, будто кидал в толпу россыпь углей, и толпа, будто обжигаясь, загоралась. Казалось, над головами помчался прозрачный огонь, верховой пожар, съедая легкие горючие травы.
Белосельцев огляделся. На глаза попался седой, в брезентовой робе мужчина, в пластмассовой каске монтажника, на которой белилами выведено: «Трудовая Москва». Худая, с изможденным лицом женщина с яркой помадой на маленьких сморщенных губах. Мускулистый парень со значком, на котором звезда и молот с серпом. Гармонист с чубом. Он растопырил локти, защищает от налегающей толпы свой инструмент с перламутровыми кнопками.
Женщина завороженно смотрела на Трибуна, внимала каждому его слову. Загоралась, как сухой клок травы. Встала на цыпочки и закричала:
– Убийцы!.. Детей кормить нечем!.. Под суд!..
Толпа услыхала ее, заволновалась, загудела стоголосо:
– Под суд!.. Под суд!.. Банду Ельцина под суд!..
Гармонист умудрился раздвинуть сжимавших его людей.
Заиграл бодрую искристую музыку, и окружавшие его люди моментально подхватили:
– Каховка, Каховка, родная винтовка!..
Белосельцев удивился своему вчерашнему унынию, растерянности перед духами мглы. Их не было, они растаяли в свете яркого желтого солнца, от гула яростной, живой, охваченной огненными протуберанцами толпы. С этой толпой, в ней и над ней, витали иные силы. Духи света. Духи солнца, сопротивления и борьбы. Трибун, маленький, хрупкий, казался Белосельцеву окруженным сиянием, словно на нем был пернатый шлем и блистающий доспех.
– Братья!.. – вещал в мегафон Трибун. И толпа, состоящая из сестер и братьев, откликалась радостным рокотом.
Белосельцев увидел, как, отвлекаясь от Трибуна, от его мегафонного клекота, взволновалась толпа. Головы развернулись все в одну сторону. Из аллеи парка, из-под тенистых деревьев, на солнце стал выходить нарядный строй. Курчавые папахи, золотые и серебряные погоны, алые лампасы, начищенные, громко топающие сапоги. Казаки, строем, лихо, громко, сверкая на поворотах позументами, золотым шитьем на погонах, приближались к толпе. Люди, расступаясь, радостно ахая, пропускали молодцов. Впереди, картинно поднимая колени, словно гарцуя, то и дело оборачиваясь к строю лицом, шел командир – рыжая, в солнечных кольцах борода, пунцовые губы, острые голубые глаза, шашка в кожаных ножнах.
