Этот косматый покров имел не физиологическое назначение, а иное, психическое. Был органом чувств, вырабатывающим тьму, и казалось, произрастал из самой души, ее сумрачной бездны. Волосами были выстланы желудок, легкие, донца глазных впадин, и привязанный к пыточному верстаку человек, над которым склонялось это глазастое, косматое лицо, должен был испытывать неземной ужас.
Сатанидзе! – изумляясь меткости народного языка, подумал Белосельцев.
Рядом с ним сидел другой обозреватель, с соседней телепрограммы, его вечный конкурент и соперник.
Кисельджер – так именовали его в оппозиции, намекая на связь с американцами, с их аналитическими и разведывательными службами. Подчеркивали его особую, рафинированную ненависть ко всему русскому. Перед ним на столе лежал плоский чемоданчик с кодовыми замками. В этом чемоданчике, помимо орудий пыток, могла находиться портативная станция космической связи. Если вытянуть усик антенны, то вопли истязаемых и добытые в пытке признания могли транслироваться через космос в ЦРУ и Госдеп. Обладатель чемоданчика был одет в шелковистый костюм, в нарядный шелковый галстук, имел на лице желтоватые вислые усы, пропитанные неизвестным составом, напоминающим желчь. Желчь высохла, накрепко слепила усы, придавая им глазированный костяной блеск. Они казались не усами, а особым роговым образованием, словно у обладателя усов изо рта росло копыто. Это странное уродство тоже было связано с глубинной тьмой, которая питала этот загадочный орган.
Третьим у зеленого ломберного сукна восседал обозреватель радиостанции «Свобода», его русского бюро, по прозвищу Гадэйч. Его передачи о деятелях оппозиции, об известных писателях-патриотах, о русских художниках и артистах напоминали подглядывание сквозь замочную скважину пакостных сцен. Они обязательно содержали в себе какую-нибудь непристойность и гадость. Его маленькая костлявая головка с большим носом и узко поставленными розоватыми глазками напоминала голову хищной ящерицы. Мускулистая шея молниеносно толкала эту голову в сторону жертвы, оглушая ее ударом, и тогда раскрывался клюв, излетал раздвоенный язычок и два острых ядовитых зуба. Его лицо, если пристально к нему приглядеться, было сплошь покрыто мельчайшими язвочками и прыщами, сквозь которые сочилась больная лимфа. Поэтому лицо его казалось вечно потным. Но это проступала в нем избыточная ненависть, кипящая в глубине его плоти, где-то в области паха. Ядовитое, проступавшее сквозь все поры вещество источало едва уловимое, смешанное с одеколоном зловоние. Белосельцев издалека, едва вошел, тотчас уловил сладковатые струйки смрада.
Тут были и другие, не менее известные представители огромного, умного, беспощадного сообщества, которые, как муравьи, поедающие упавшую в их муравейник птицу, уничтожали все формы общественной и культурной жизни. Съедали, обгладывали наголо, оставляя хрупкие, неорганические скелетики.
Каретный провел Белосельцева к столу, усадил рядом с редактором крупной демократической газеты, и Белосельцев вместе с остальными стал ждать. Огромный, волнистый нос редактора заслонял стенное панно, на котором танцевали нимфы и розовый прелестный купидон целил в них из золоченого лука.
Вдалеке раздавались бравурные звуки рояля. Это все еще играл неугомонный Ростропович. Под эти звуки растворилась дверь и вошел владелец зеленого стола, лепнины, купидонов и нимф. Он вошел, бодро, сильно взмахивая руками, улыбаясь и раздавая поклоны. Белосельцев узнал в нем Хозяина. Того, что принимал его месяц назад на царицынской вилле, а потом, на похоронах Вельможи, радостно, с хохочущими глазами, как метеор мелькнул за колонной.
Хозяин вошел в кабинет, как конферансье, пышно и эффектно. Глаза у него сияли, он протягивал вперед руки ладонями кверху, приветствуя и одновременно призывая приветствовать публику. Его лицо было радостно и торжественно, с таинственным и значительным выражением, по которому можно было догадаться, какие великолепные номера в концерте, какие звезды эстрады в нем принимают участие. Это картинное появление породило среди собравшихся оживление. Все задвигали ногами, завертели головами, зашевелили папками и кейсами. Обнаружили коллективную готовность внимать, повиноваться. Между ними и Хозяином мгновенно установилась прочная, многократно проверенная связь.
– Я заставил ждать, извините! Такой наплыв событий! – Хозяин двигался вокруг стола и пожимал всем руки, сердечно и душевно, как дорогим гостям. Когда очередь дошла до Белосельцева, тот почувствовал, какая сухая, горячая у него ладонь, словно наэлектризованная пластмасса, какие пронзительные, видящие насквозь у него глаза.
– В последнее время мы виделись реже обычного, – обратился Хозяин к собравшимся, выложив на зеленое сукно свои белые чуткие руки. – Вы действовали каждый по-своему, в своем стиле и направлении. Я следил за вами, искренне восхищаясь. Я по-прежнему считаю, вы – лучшее, чем располагает наша система и наша интеллектуальная культура. Вы – ее высшее достижение!
Ему внимали серьезно, ценя высоко его похвалу. Председатель одной из ведущих телекомпаний, розовый и глазастый, похожий на целлулоидного игрушечного малыша, вдруг сильно побледнел, будто испытал острое физиологическое наслаждение.
– Впервые ваша мощь, ваша организованная, выстроенная в должном направлении сила была проверена в решающем августе девяносто первого года. Своим подвигом, своим коллективным воздействием вы остановили танковые колонны на улицах Москвы, заглушили моторы у броневиков, привлекли на нашу сторону экипажи и командиров. Вы деморализовали жалких ничтожных правителей, так что у них от страха дрожали руки. Несколько дней вы контролировали Москву и Россию, нейтрализовав государственные институты – такие, как партия, армия, спецслужбы. Вы нанесли удар такой сокрушительной силы, что многие из них не выдержали и пришли сдаваться, держа руки перед собой, чтобы их заковали в наручники. А бедный смехотворный Пуго даже застрелился. За тот ваш подвиг еще раз выражаю вам благодарность!
Он говорил с ними, как маршал говорит со своими отборными частями, с гвардией и спецназом. Белосельцев вспоминал те ужасные летние дни, когда над страной носились незримые вихри, словно залпы электронных орудий. Они проникали под броню, в министерства, в военные и партийные центры, истребляли экипажи, лишали воли вождей, ослепляли глаза мутными бельмами. Когда все было кончено, он долго болел, словно был контужен, попал под ударную волну, получил боевую радиационную дозу.
– Вы не можете сетовать на невнимание к вам. Мы обеспечили вашим изданиям и вашим студиям безбедное существование. У вас есть лучшие в мире телекамеры и монтажные комбайны. Ваши редакции оснащены самой совершенной оргтехникой. У вас есть автомобили, типографии, сеть корреспондентов по всему миру. Вы прошли стажировку в лучших политологических центрах Америки. Специалисты, владеющие самыми современными технологиями, консультируют вас. Мы вами гордимся и не скрываем, что вы являетесь нашей главной опорой, главной ударной силой. Вы сильнее и эффективней полицейских формирований, армейских дивизий, флотов и разведок. Вы достойны самых высоких наград и званий, и, не сомневаюсь, будет день, когда вы открыто, в Кремле, в бело-золотом зале, под хрустальными люстрами получите их из рук президента! Я говорю с вами столь торжественно и высокопарно, ибо настало время опять продемонстрировать вашу мощь! – Хозяин оглядывал всех смеющихся блестящими глазами, словно переливал в них свою энергию. Они жадно пили эту энергию, захлебывались. У другого председателя телекомпании, мелко-курчавого, металлически-седого, вдруг увеличились резко губы, налились малиновым цветом, словно он испил из ранки сладкую пенную кровь.
