Белосельцев слушал слова о райской земле и знал, что находится она у Белого моря, где лежат в снегу запорошенные лодки и темнеют баньки и где длинная над лесом заря. И там они с Катей сидят у печки. Он открыл чугунную дверку, а за ней, среди жара, сладких дымков, лежит золотое полено. И если прищурить глаза, то угли превращаются в чудный град, в многоглавые дивные храмы. Катя положила ему руку на волосы, говорит: «Ты мой милый, любимый!»
– Вы видите, я открыл здесь маленькую часовню. Сюда приходят помолиться, испросить благословения. Просто постоять и согреться сердцем. Я уже нескольких крестил, нескольких исповедовал. Один пожилой фронтовик принял у меня крещение в холодной воде, в тазу, который мы принесли из столовой. Женщина привела мне ребенка, я и его крестил. Я освятил баррикады, все подступы, все посты охранения. Сегодня ко мне пришли жених и невеста. Просили, чтобы я их обвенчал. Он такой длинноволосый, красивый. Я слышал, как он играл на гитаре. Она, с дивной русой косой, напоминает выпускницу Бестужевских курсов, которая прямо после выпуска – на войну, санитаркой. Я обещал обвенчать их, а они обещали сделать венец из жести и обручальные жестяные колечки… Подумайте, может, и вам настало время креститься?
Белосельцев ловил волны тепла, исходящие от священника. Почти дремал. И вдруг как удар птичьего клюва в стекло. И внезапная ясность.
– Отец Владимир, вы можете мне обещать?
– Что вы хотите?
– Если меня не станет, позаботьтесь о Кате, о ее душе. Чтоб она без меня не пропала…
Отец Владимир молча смотрел на него. Не переспрашивая, кивнул.
Он проснулся на своих составленных стульях от нестерпимого холода, от едких, как кислота, звуков, проникавших сквозь дребезжащее стекло. Эти звуки, то ли песня, то ли стенание, вошли в него, как болезнь. И он понял, что болен, что у него жар, тело его отравлено ядовитыми, как токсины, проникшими в кровь звуками.
Вышел в коридор, стараясь согреться в движении. В сумраке двигались тени, разбуженные визгливой, доносящейся снаружи вибрацией. Тени попадали в свет окон, превращались в продрогших депутатов, сумрачных охранников, скрюченных журналистов, для которых промерзший Дом был местом обитания, как для жуков, сороконожек, мокриц служит приютом холодный камень, под который они все собрались.
Он спустился в вестибюль, вышел наружу. В тумане плавали палатки, колыхались размытые контуры баррикад, перемещались, не касаясь земли, баррикадники. В тумане, пронизывая его, вытягивая в длинные волокна, неслись звуки. Бессловесная, шальная, отвратительная песня, усиленная динамиком. Будто рядом, за туманом, колючей проволокой, цепью солдат размещался бордель, и там шла гульба, совершался свальный грех.
Белосельцев прошел сквозь баррикаду, обходя горки камней и ломти асфальта, предназначенные для отражения штурма. Увидел солдатскую цепь и перед цепью – транспортер едко-желтого цвета с громкоговорителем. Из транспортера, из резонаторов неслась эта музыка, бесшабашное «семь-сорок», будто внутри транспортера кто-то в лакированных штиблетах, в жилетке, с красными слюнявыми губами отплясывал, кривлялся, вилял толстыми ляжками. Глумился над изведенными людьми, ожидавшими штурма и смерти.
Музыка оборвалась. Голос, искаженный металлом, пропадающий в сплошном дребезжании, стал читать президентский указ, с которого начались все мучения. Люди на баррикадах угрюмо внимали. Металлические дребезжания причиняли боль, словно в зуб вонзалось сверло.
– Желтый, как гепатит! – с ненавистью сказал молодой баррикадник в замызганном камуфляже. – Забросать его бутылками и сжечь на хуй!
– Русские люди, а еврейскую музыку крутят! – укоризненно подхватил пожилой человек в кепке, из-под которой виднелся утепляющий лысину платок.
– Какие они тебе русские! Купленные! – зло отозвался костяной, синий от холода мужик, сжимавший ржавый крюк. – Им мешками деньги возят! Не русские, а купленные!
– Геббельс желтый! – ткнул пальцем в говорящую машину парень в спортивном картузе. – Брешет, как желтый Геббельс!
– Вот уж точно Геббельс! – обрадовались баррикадники. – Желтый, как канарейка!
Кругом смеялись, радуясь меткому словцу. Желтый, чешуйчатый, как брюхо змеи, транспортер уже не казался опасным. Музыка, которая вновь похабно зазвучала, теперь, помимо отвращения, вызывала иронию и презрение. Народ на баррикаде делал вид, что ее не слышит. Люди подбирали и складывали в кучки камни, подтаскивали, укрепляя баррикаду, какую-нибудь доску или древесный сук. Парень в картузе, изобретатель словечка, выставил навстречу «желтому Геббельсу» свой тугой, обтянутый джинсами зад и хлопнул по нему ладонями.
Белосельцев двинулся было к Дому, но двери распахнулись, из них повалил народ. Окруженный автоматчиками, показался Руцкой, без шапки, в плаще. Народ на площади, увидев его, стал радостно сбегаться, беря Руцкого в круг. Охрана заслоняла его, кто-то поднял над его головой бронежилет, загораживая его от возможных пуль из солдатской цепи. Но Руцкой сердито отстранил бронежилет, быстро направился к баррикаде. Там уже выстроились защитники, командир пробегал вдоль строя, равнял шеренгу, одергивал всклокоченных, неопрятных баррикадников.
Первыми, к кому подошел Руцкой, были казаки, кто в шинелях, кто в телогрейках, кто в обычном пальто, но все в лампасах, усатые, на иных косматые папахи или фуражки, обязательные крестики. Сотник Мороз, в золотых погонах, при шашке, сжимал грязным кулаком автомат.
– Здравствуйте, казаки! – командирским рыком, выкатив грудь, расширив глаза, распушив усы, приветствовал их Руцкой. Было видно, как изо рта у него вырывается струя горячего пара.
– Здравия желаем, господин Президент! – звонко, крикливо, задиристо отозвались казаки. Сотник Мороз молодцевато, вздергивая подбородок, проводил глазами идущего мимо Руцкого. Они нравились друг другу, наслаждались видом друг друга, дорожили встречей на передовом рубеже обороны.
Приветствия и крики защитников переполошили солдат из оцепления. Побежали в разные стороны офицеры, замигала лиловой вспышкой, тронулась военная машина, шевельнулась и теснее сдвинулась цепь.
Руцкой, сопровождаемый возбужденным, ликующим людом, перешел к другой баррикаде, где выстроился Добровольческий полк, в кепках, касках, ушанках, среди досок, перевернутых бочек, расколотых ящиков, над которыми развевались три стяга – красный, имперский, андреевский.
– Здравствуйте, добровольцы! – рокочуще, делая грозные, навыкат глаза, выпуская из-под усов струю пара, приветствовал их Руцкой. И те нестройно, но охотно и весело отвечали, на радость разношерстному люду, на страх и тревогу солдатам внутренних войск, окружавших Дом удушающим кольцом.
– Здравия желаем, товарищ Президент!..
Белосельцев видел, как важны Руцкому эти ответы, эти верящие, обожающие его глаза, горки камней, приготовленные для отражения штурма, желтоватые бутылки с бензином, предназначенные для стоящих вдалеке бэтээров. Видел, как защитникам важно появление Руцкого – к ним вышел их вождь, их Президент, он бесстрашно шествует по передовой под взглядами враждебных стрелков, под прицелами вражеских снайперов. Он, Президент, знает смысл их пребывания здесь, смысл их мук и страданий. Знает путь к одолению, к Победе. И если им всем суждено здесь погибнуть, вместе с ними погибнет их боевой генерал, их отважный и преданный лидер.
