Молодой гибкий парень по-кошачьи катался на земле, уклоняясь от попадавших в асфальт пуль. Обманывал стрелка, откатывался от места, куда тотчас вонзалась пуля. Стрелок угадал его хитрость, переждал, и когда комок мускулов, хрящей и костей перекатился в сторону, вонзил в цель накаленную иглу. Убитый парень разом расслабил свои сжатые мускулы, опал, словно из него вышел воздух, плоско растянулся на асфальте.
Бородатый старик в брезентовом плаще ковылял, косолапил, а потом упал на костлявые колени, уперся руками в землю, медленно стал клониться, пытаясь коснуться лбом асфальта, как молящийся на коврике мусульманин. Не коснулся, бесформенно завалился набок.
Здоровенный мужчина в бушлате и пластмассовой каске полз, волоча несгибавшуюся ногу в черном сапоге. Казалось, он тянет за собой бревно. Кругом него в сумерках летали красные ядовитые светлячки, искрили фиолетовые огоньки, как при электросварке.
Мелькнула мгновенная мысль – кинуться к Клокотову, вытащить живого или мертвого из-под огня. Но там, где тот лежал, воздух расщеплялся на множество гаснущих атомов, искрило множество бенгальских огней, и двигаться туда было безумием и смертью.
Среди грохота автоматов, хлопающих из подствольников гранат, среди воя и шарканья разбегавшейся толпы Белосельцев, побеждая свой ужас, высчитывал, высматривал, выискивал способ спастись и выжить.
Он отмерил длительность огневых налетов. Зафиксировал паузы, во время которых автоматы молчали, стрелки перезаряжали опустошенные магазины. Отметил темные пустоты, куда не впивались огненные трассы, где не лежали вповалку трупы. Дождался краткой, в несколько секунд, передышки, метнулся из-под бетонной вазы, оттолкнулся ногой от вялого мягкого трупа, перескакивая в едином броске смертоносный прогал. У самой его головы, просекая со свистом воздух, ударила и пролетела мимо очередь.
Он уклонялся от выстрелов, от освещенной фонарями улицы, мчался к темному, непроглядному парку, по которому, все в одну сторону, огибая черные деревья, бежали люди. Сквозь голые ветки огромная, будто натертая ртутью, сияла башня. Она торжествовала, глядя из неба на кровавое, совершаемое в ее честь жертвоприношение.
В этом молчаливом беге множества спасавшихся поодиночке людей было что-то древнее, нечеловеческое, животное, как во время наводнения или лесного пожара. Вместе со всеми Белосельцев бежал, шуршал по траве, спасался от источника смертельной опасности, которая управляла его волей, работающим в беге сердцем. Это сходство с животными, вид торжествующей поднебесной башни остановили его. За спиной продолжали стрелять. Зачехленные, в масках, стрелки, похожие на чертей, расстреливали из автоматов людей. Там лежал его друг с дырой в груди. Там лежал длинноволосый оператор. Корчились и истекали кровью раненые. А он, Белосельцев, ожидавший эту бойню, не сумевший ее предотвратить, убегал, встраивался в молчаливый бег спасавшихся безмолвных животных.
Среди деревьев, уткнувшись в ствол, стояла заглохшая легковушка. В сумерках слабо светились ее зажженные габариты. Какой-то человек в белой рубахе подлезал под днище. Пробегая, Белосельцев узнал казака-усача с казачьей баррикады.
– Ты что здесь? – наклонился к нему Белосельцев.
– А хули… – ответил казак, всматриваясь в Белосельцева и тоже его узнавая.
– Где генерал?
– А хуй его знает…
– Где сотник Мороз?
– А хуй его знает…
– А ты здесь что?
– А хули…
На ощупь, ключом, казак отвинчивал крышку бензобака. Схватил целлулоидную флягу из-под пепси, сунул ее под днище, где зажурчала невидимая струя и едко пахнуло бензином.
– Подай вон ту! – приказал казак, указывая на вторую, лежащую на траве флягу.
Он наполнил вторую емкость, завинтил крышку в баке, вылез из-под машины, в белой рубахе, с крестом на открытой груди, перепачканный землей, охваченный бензиновым духом.
– Что хочешь? – спросил Белосельцев, видя сквозь деревья сияющую грозную башню, перекрестья трассеров, тени бегущих людей.
– Сжечь на хуй! – сказал казак, запихивая в горловину фляги носовой платок, пропитывая его бензином. – Забросать их на хуй бутылками!..
Белосельцев почувствовал, как его отдельная, обреченная на уничтожение жизнь обретает опору, выпадает из лесного животного бега, наполняется человеческим рассудком, ненавистью и желанием дать отпор.
– Спички? – спросил он казака, вытаскивая из кармана свой носовой платок. Свил его жгутом, втиснул в узкое горло фляги. Встряхнул, чувствуя, как просочился бензин. – Спички есть?
Казак вынул коробок, разломил его надвое. Протянул Белосельцеву шершавую шкурку и несколько спичек.
– Айда краем… Сбоку зайдем… Там у них мертвая зона… – И пошел вперед, держа на отлете бутылку, усатый, с расстегнутой грудью, с крестом, пропуская мимо себя безликих темных людей.
Белосельцев последовал за его белой рубахой, повторяя его движения, отведя руку с бутылкой в сторону.
Казак уверенно шел, округло и плавно огибая стволы, словно ему не раз приходилось бросать бутылки с бензином, поджигать бронетехнику, вражеские огневые точки. Белосельцев не имел навыков метания бутылок, верил казаку, копировал его движения. Шел следом, вопреки рассеянной, убегавшей толпе, стукам очередей, ртутной громаде, чья гипнотическая власть над ним кончилась. Разрушив эту гипнотическую власть, он шел в рост, неуязвимый и ненавидящий.
Приблизились к опушке парка, где кончались деревья и висящий под ними сумрак и начинался травянистый прогал, за которым возвышалась кирпичная торцевая стена, часть стеклянного фасада, откуда недавно стреляли. Теперь стрельбы не было. Под редкими дымными фонарями на асфальте, густо перед входом в здание и реже на проезжей части лежали убитые, мягкие, дряблые на вид, напоминавшие комья мусора.
Все, что случилось за это краткое время: таран грузовика, неслышный выстрел снайпера, не замеченное никем падение гранатометчика, налетающее, как смерч, предчувствие беды, огненный шквал, изрезавший, искромсавший толпу, длинноволосый телеоператор, рухнувший на тротуар, Клокотов, захлебнувшийся пулями, животный инстинкт самосохранения, кинувший Белосельцева к бетонному вазону, звериный скачок сквозь пронизанное очередями пространство, бег по ночному парку – все это кончилось. Отрезвевший, осознавший случившееся, потерявший среди серых, разбросанных по асфальту комьев убитого друга, не в силах его спасти, не в силах ничего изменить Белосельцев прижался к дереву, держа бутылку. Он стал вглядываться в разводы фонарей, чувствуя скольжение прицелов, зрачков, готовых в секунду превратить этот сумрак в плазму огня.
– Сперва к торцу!.. – сипло скомандовал казак, выделяясь грязным белым пятном среди древесных стволов. – Потом вдоль стены к стекляшке!.. Кидаем – и обратно тем же путем!.. Хуй они нас достанут!.. Айда!..
Отталкиваясь от черного дерева, похожий на белого зайца, он заскакал, запрыгал, пригибаясь, извилисто направляясь к стене. Белосельцев, ожидая выстрелов, ожидая разящих ударов очередей, побежал следом, зная, что добежит, что неуязвим для черных, похожих на чертей стрелков, защищен от них своей ненавистью и бесстрашием.
