Белосельцев узнал стяг, копию того, что развевался над русскими полками, уходившими на балканскую войну. Красный Генерал передал стяг профессору, чтобы тот отвез этот русский подарок в Боснию, передал русским добровольцам, воюющим за свободу братьев сербов.
Зал единодушно поднялся. Раздались клики «Ура!». Священники крестились. Казаки кричали «Любо!». Серб-профессор упал на одно колено, поцеловал край стяга, обещал самолично доставить реликвию в действующую армию.
Белосельцев испытывал вместе со всеми воодушевление, восторг. Его снова посетило утреннее сладостное чувство, когда личность его переходила под власть высшего благого существа, ведающего о нем, не дающего ему пропасть, сохраняющего для бесконечного бытия.
С этим счастливым чувством, боясь его потерять, он покинул конгресс и поехал на встречу с Генсеком. В метро, ухватившись за металлический поручень, он рассматривал пассажиров, любя эти молчаливые, знакомые с детства лица москвичей. Думал, что каждый из них переживал похожее чувство счастья, единения, готовность заступаться и жертвовать за «други своя».
Он был теперь убежден в своей нужности, был уверен, что умный широколобый Генсек выслушает его и возникнет спокойный, весомый план, предотвращающий угрозу.
Он пересел на автобус. Стоял в тесной горячей толпе рядом с молодой женщиной в полупрозрачном платье. Женщина то и дело наклонялась к маленькой дочери, что-то ей тихо и сердито внушала. Девочка смеялась, в руках у нее была матерчатая сумка, из которой выглядывала голова котенка. Девочка дразнила котенка, и тот ее небольно кусал.
Белосельцев не заметил, как его просветленная радость сменилась тревогой и беспокойством. Будто приближалась далекая тень. Еще было светло, еще трава под ногами ярко зеленела, но у далекого леса зародилось сумрачное пятно, и оно приближалось.
Приближение тревоги было беспричинно. Кругом были все те же лица москвичей. Качался и поскрипывал автобус. Шелестел неразборчиво голос водителя, объявлявшего остановки. Девочка играла с котенком. Но что-то неуловимо изменилось. Будто кто-то вошел, молчаливый и грозный, и своим появлением изменил всю картину.
Белосельцев знал, что никто особенный не входил в автобус, кроме болезненной женщины с серым лицом, которой тут же уступили место, и подвыпившего, плохо выбритого рабочего, который тут же на кого-то обиделся и заворчал. Но тревога возникла, знакомая, как перед взрывом гранаты, раздражающая, съедающая все недавние светлые ощущения.
Он выглядывал в нечистые окна на проезжавшие автомобили, источник тревоги был не в них. Еще раз оглядел ближних и дальних, и не в них был источник тревожных волнообразных потоков.
Казалось, с какого-то момента, с какого-то перекрестка, с угла и фасада дома автобус попал в излучение, двигался в этом излучении, управлялся им. Все, кто находился в автобусе – и он сам, и девочка с матерью, и котенок, и подвыпивший рабочий, – уже не принадлежали себе, были захвачены внешней силой, двигались не по маршруту, а по другому, продиктованному извне направлению.
Белосельцев вдруг понял, что причиной тревоги был он, его тайна, его сообщение, которое он вез Генсеку. В нем заключалась причина невидимых изменений, грозящих всем пассажирам. И лучше ему сойти, затеряться среди переходов, темных сорных подъездов, обмануть невидимых наблюдателей, рассечь силовые линии.
Объявили нужную ему остановку. Он протиснулся к выходу мимо стеклянного отсека с лупоглазым водителем, оглянувшимся на него.
Белосельцев вышел на остановке перед обширным перекрестком. Кругом были однообразные кирпичные здания, унылые, начинавшие желтеть тополя. На остановке толпились люди, и среди них старик ветеран в сером пиджаке с колодками. Увидел Белосельцева, слабо махнул рукой, пошел навстречу.
Странное оцепенение охватило Белосельцева, ноги его онемели, не могли ступать. Среди солнечного московского дня надвигалась прозрачная тень. Налетал, приближался сумрак. Автобус, на котором он только что приехал, замигал хвостовым огнем и начал трогаться. Следом двинулся грузовик с голубым хлебным фургоном. На перекресток стал выворачивать длинный, с прицепом, бензовоз, красно-желтый, с надписью: «Огнеопасно».
Старик приближался, махал рукой. Автобус с мутными стеклами, за которыми мелькнуло лицо девочки и ее светловолосой матери, набирал скорость. Бензовоз пытался вписаться в пространство между синим грузовиком и автобусом, а Белосельцев, глядя, как вминается бок бензовоза в синий угол фургона, как из пролома начинает хлестать желтая прозрачная жижа, а бензовоз, продолжая движение, рвет свой металлический борт, открывая хлещущий бензином пролом, Белосельцев, чувствуя, как в этом сложном движении мнутся и путаются силовые линии, страшным усилием воли разморозил, растормозил свои ноги и животным броском кинулся прочь, на проезжую часть, на прорезиненный жаркий асфальт, слыша, как знакомо и страшно, по-афгански, ахает, трещит, вскипает горящий бензин, и огромный кудрявый взрыв, как малиновая роза с черными подпалинами, ахает до самых крыш, наполняя перекресток слепящей вспышкой, пеклом, тупым, выжигающим небо огнем.
Белосельцев длинно, как в воду, летел к асфальту. Он приземлился грудью, сдирая рубаху, перегруппировываясь в кувырке. Уже лежа, увидел, как вторым оглушительным взрывом лопнул прицеп наливника, кирпичные стены домов, тополя загорелись, как факелы, а черный скелет автобуса просвечивает сквозь красное зарево, и в нем кто-то бьется, царапается, исчезая в трескучем вихре. Старик, все еще идущий навстречу, еще сохраняющий свой контур, подобье тела, весь охвачен огнем, сгорает, подламывается, падает, и к нему по асфальту приближается кипящий ручей бензина.
Белосельцев, обугленный, в волдырях, сбивая с волос капли огня, отполз от взрыва, видя, как смрадно, страшно горит весь перекресток: машины, грузовик, растерзанный наливник, автобус. Какой-то шальной «жигуленок», не удержавшись на скорости, влетел в огонь, забился и замер, охваченный красным пламенем.
Глава двадцать первая
Ночью он метался в бреду. Зеленая в ущелье река, кишлак на горе. Колонна проходит осыпь, и передний наливник, в черных потеках топлива, начинает бледно дымить. Из него выплескивается жидкий огонь, он льется на трассу. Колонна наматывает огонь на колеса, цистерна набухает, как шар, увеличивается, и из нее вздымается красный махровый взрыв, разлетается множеством капель. Он, Белосельцев, летит из кабины, бьется о камни, падает в холодную реку и, стоя среди водяных и огненных брызг, видит черный скелет автобуса, девочку прижимавшую котенка, и старика ветерана, сгибающегося в пламени, горящего, как кусок газеты.
Этот взрыв на московской улице, о котором к вечеру написали газеты и жадно рассказывало телевидение, не был несчастным случаем. Он был указанием ему, Белосельцеву. За ним следили, знали его намерения.
В этом подконтрольном пространстве, где, казалось, каждая молекула следила за ним, передавала кому-то его мысли и действия, он чувствовал себя беззащитным. Тысячи датчиков прилепились к его лбу, глазам, дышащей груди, снимали непрерывные показания, транслировали в удаленный центр. И кто-то, окруженный экранами, следил за ним неотрывно.
