Белосельцев был ошеломлен. Он испытывал чувство гадливости. Ему казалось, запах тления, сладковатые трупные дуновения подымаются со дна бассейна. Близкий Кремль, золотые главы соборов дрожали и туманились в воздухе открытой могилы.
Женщина-змея, счастливо извиваясь, блестя чешуей, скользнула мимо, задев Белосельцева лакированным боком. Ему показалось, он почувствовал холод, какой исходит от рептилии.
– А сейчас, – рокотал мегафон у ее узких губ, – прошу клетку восемь обнаружить свои энергии! Первичный бульон! Первожелток! Вечный зародыш вселенной! Сперматозоид мироздания! Животворящая слизь, из которой путем эволюции рождались культуры и цивилизации! Искусство совершает патетический рывок в прошлое, меняет границы времени, стремится к своему первообразу!
В клетке «8» стоял круглоголовый белобрысый мужчина с широко растопыренными птичьими глазами. Голый по пояс, с тонкой цыплячьей шеей, он был перепоясан красным кушачком, в шелковых шароварах. Его голые ступни казались беспалыми. На штативе стоял картонный ящик с латинскими литерами. Заиграла электронная космическая музыка. Человек сунул руку в ящик, достал куриное яйцо, повертел его над головой, белое, чистое, и с силой ударил яйцом по макушке. Оно лопнуло, по бритой голове, по лбу, по лицу потекла бело-желтая слизь. Человек достал из ящика второе яйцо, поднял его высоко и с силой опустил себе на темя. Яйцо слабо хрустнуло, из него скользнула солнечная жижа белка и в ней неразбившийся круглый желток. Он медленно сполз по лбу, скользнул по щеке, сорвался на голый живот, а с него – на кафельный пол. Разбился, растекся яркой желтой лужицей. Человек взял третье яйцо, разбил о голову. Теперь все лицо его было покрыто прозрачной слизью, отекавшей оранжево-желтыми струйками. Он был в липких, переливавшихся на солнце висюльках. Они тянулись, обрывались, падали на кафель. Он был похож на мокрую личинку, прорвавшую кокон. На головастика, родившегося из икринки.
Музыка космоса продолжала играть. По набережной в бензиновой гари неслись автомобили. Возносилась колокольня Ивана Великого. А на кафельном полу бассейна стоял человек, похожий на недоразвитого, выпавшего из разбитого яйца птенчика с желтыми выпученными глазами и перекрученной шеей. Недоношенный зародыш. Синюшный эмбрион, обреченный на вечную неполноценность.
Белосельцев смотрел на человека-птенца, и ему казалось, что все окрест: Дом на набережной, славный своим большевистским прошлым, Кремль с кирпичными башнями, ампирные особняки, плывущая по реке баржа, – все было покрыто больной, разлагавшейся спермой. Миазмы распада волнами поднимались с горячего дна бассейна, где высыхал, умирал залитый яичным желтком огромный птенец-недоносок.
Люди кругом глазели. Милиционеры с дубинками, приоткрыв рты, наблюдали необычное действо. Молодые люди, присев на парапет, пили из банок пиво. И казалось, никто не чувствовал, как из круглой чаши бассейна, как из параболической антенны, несется излучение. И простреливает город невидимыми смертоносными вихрями.
Трепеща и мерцая чешуйками, скользнула змеевидная женщина.
– Прошу клетку четырнадцать обнаружить свои энергии! Потерянный эдем, обретаемый вновь через истребление оскверненного рая! Рай, взятый с неба в земную историю, возвращается обратно на небо путем изживания земного добра! Зло как инструмент обретения рая!
Белосельцев разыскал среди разграфленного кафеля цифру «14». Там стоял худой человек с провалившимися щеками, белым, как кость, носом. Его перевитые венами руки двигались, терлись одна о другую, словно он их старательно мыл, готовился к хирургической операции. Перед ним на земле возвышался невысокий шатер, покрытый нарядной тканью. Человек ухватил материю острыми, как пинцет, пальцами, дернул. Соскользнувшая ткань открыла прозрачную золотистую клетку, в которой сновали, мелькали испуганные разноцветные птички. Человек открыл дверцу клетки, просунул в нее длинную руку, вокруг которой заметались, заискрились пичуги. Схватил одну, извлек из клетки и поднял над собой, показывая толпе маленькую, торчащую из кулака головку. Схватил птицу за крыло, подержал ее, трепещущую, верещащую, поворачивая во все стороны. Было видно, как солнце просвечивает сквозь прозрачное оперение. Сильно дернул за крыло, отрывая его с корнем. Кинул птицу на кафель. С оторванным крылом, она стала биться, вспрыгивать, ползать, волочить оставшееся крыло, кропить кафель кровью.
Человек снова просунул руку в золотистую клетку. Выловил еще одну птицу. Подержал ее, онемевшую от ужаса, в своем черном кулаке. Потом извлек из кармана тонкую металлическую иглу, вонзил птице в голову, кинул наземь. Птица, пронзенная иглой, затрепетала, умирая. Было видно, как она расстилает по кафелю свое пестрое оперение и в ней, как тончайший металлический луч, торчит игла.
Белосельцеву стало дурно. Из кафельной ямы, из фарфорового накаленного тигля, вырывалось зло. Летело в толпу, обжигало пролетавшие лимузины, опаляло фасады домов. Это зло проникало в ребенка, которого держала молодая женщина, и в стоящего рядом зеваку, и в него, Белосельцева. Зло вонзалось в его тело и мозг. В его голове будто торчала металлическая спица. Он старался противодействовать злу, заслонить близкий Кремль, текущую реку, стоящего на парапете ребенка. Заслонял собой раскаленный кратер, ложился на него грудью, был кляпом, который закупоривал зло. Его живот, грудь, закрывавшие чашу бассейна, нестерпимо горели, словно в них вонзились бессчетные раскаленные иглы.
– А сейчас, – продолжала вещать в мегафон гремучая, с яростными глазками тварь, – мы попросим художника в клетке девять обнаружить свою энергию!
Это была машина зла. Она источала радиацию зла. Он, заслонивший собой машину, вставший на пути у зла, пропитывался ядовитой энергией. Его одежда, волосы, кожа, клетки костей и мускулов, кровяные тельца и нейроны были пронизаны поражающим излучением. Меняли свой вид, перерождались, множились. Превращались в раковую опухоль. Он умирал и бредил на краю огнедышащей чаши.
Зло, излетавшее из пролома, соприкасалось с миром, становилось им. Там, где оно вторгалось в мир, случались аварии и взрывы, растлевались дети, извергались из чрева уроды. Люди сходили с ума, брались за оружие, начинались войны, сгорали города. И он, Белосельцев, одинокий и немощный, противодействовал злу. Закупорил собой адский кратер.
– Клетка девять! – верещала чешуйчатая женщина, и ее скулы раздувались, как у кобры. – Старый бородатый бог умер, оставив нам свои ненужные атрибуты! Народился юный прекрасный бог, свободный от традиции и культуры! Реквизиты прежней эпохи, как ненужную мебель, мы кидаем в огонь!
В клетке «9» в долгополом балахоне стоял огромный детина с красным, будто ошпаренным лицом. В руках он сжимал черный секирообразный тесак. Балахон с откидным капюшоном, красное лицо мясника, ручищи с тесаком делали его похожим на палача. Перед ним, как плаха, возвышалась табуретка, покрытая черной материей. Заиграла визгливая музыка, похожая на звук циркулярной пилы. Детина скинул с табуретки покров, и открылась икона: ангелы, голубые и алые плащи, золотые нимбы, стоящее на каменистой горе распятие, на котором висел смуглый безжизненный Христос.
