Словозайцев поливал его молекулярным генератором, насыщая телесную массу все новыми и новыми клетками.
— Лейба, выходи! — взывал Словозайцев к воскрешаемому Троцкому.
— Не могу! — глухо отзывался из огня революционер, двигая верхней губой с усами, жутко скаля голые зубы в нижней челюсти, лишенной десен.
— Поднатужься! — требовал Словозайцев. Так повивальная бабка заставляет роженицу трудиться при появлении желанного плода.
— Нет сил! — жалобно отзывался председатель Реввоенсовета, поблескивая пенсне.
— Что мешает?
— Схимник Евлампий!
— Каким образом?
— Святой молитвой и силой бескорыстной любви, которая ослабляет действие генератора!
— Держись, Лев Давыдович! Держись, тебе говорю! — кричал Словозайцев, видя, как Троцкого вновь утягивает в глубину могилы. Уже скрылись нарядные сапожки и галифе, стала погружаться щегольская, перетянутая портупеей кожанка. — Скажи тайну генома!
— Не могу! — простонал Троцкий и ахнул в могилу. Открывшийся было кратер, сомкнулся, оставив на поверхности кучу рыхлой земли, какую оставляет проползший крот.
Колокол смолк. Лазеры погасли. Изображение карнавала исчезло. Пылающая пентаграмма померкла. «Духи пяти сторон света» взмыли и бесшумно растаяли в предрассветном небе.
Все подавленно молчали.
— Убить старика! — завопил Добровольский. — Почему не убили? — накинулся он на игумена.
— Не было команды, — отозвался тот, напяливая поверх джинсов подрясник, облекаясь в клобук и мантию.
— Так вот же, даю команду! — крикнул Добровольский, запахивая на себе черное облачение.
Глава тридцатая
Помолившись, схимник Евлампий и Есаул с любовью взирали один на другого. Лицо старца светилось неземной благостью. Свечи наполняли келью ликованием свершившегося чуда. Образ царя, висевший в ногах старца, золотился нимбом и эполетами.
— Вася, помоги подняться. Выведи меня из кельи, — попросил старец.
— Стоит ли утруждать себя, отче? — робко отговаривал его Есаул.
— Там меня ждут, — ответил старец, с трудом усаживаясь на кровати. Есаул его поддержал, помог утвердиться на ногах.
— Теперь пойдем, — сказал схимник, долгим взглядом озирая келью, как озирают дом, из которого навсегда уходят. Вышли в длинный коридор с тусклым огоньком. Спустились по каменным ступеням. Оказались в прохладной ночи.
Было тихо и торжественно. Небо перед рассветом начинало едва заметно светлеть. Стены соборов, полукруглые апсиды, стройная колокольня казались бело-голубыми, сложенными из светящегося мрамора. Золотые купола, почти черные, глянцевитые, уже таили в себе отблеск близкой зари. Резная надкладезная часовня переливалась изразцами. Высоко, перед образом Богородицы, краснела лампада. Повсюду благоухали свежестью цветочные клумбы — душистые табаки, пряные ноготки, медовые левкои. Все было чудесно и свято.
Они медленно шли по монастырю. Старец опирался на его руку. Стариковская борода прозрачно светилась. На плече старца не умолкал соловей. Казалось, они шествуют в Раю среди небесных цветов и соборов.
— Вася, когда ты внесешь меня в келью, положи головой к образу государя императора. Мне уж видеть его будет не нужно. А хотелось бы лежать поближе к нему.
— Отче, ты сам войдешь в келью. Уляжешься, как будет тебе удобно.
— Мне жить, Вася, осталось не более десяти минут. Ты меня в келью внесешь и уложишь на смертный одр, как прошу.
Они шли мимо часовни с золоченой главкой. Дорога была разрыта, высилась в стороне грудакамней, напоминавших собранные в кучу диковиннь1е плоды — арбузы или темные дыни, созревшие на бахче.
— Люби всех, Вася, и любовью наша матушка Россия спасется, — произнес старец. — Теперь постой тут, я один пойду.
Остановил Есаула легким взмахом руки, нетвердо, словно колеблемый ветром, пошел к часовне. Послышался отдаленный шум, ровный хруст, приближавшийся рокот. Из-за часовни показалась темная колонна — монахи, шли плечом к плечу, шагали в ногу, развевались бороды, качались закопченные фонари. Перед колонной неловко семенил Добровольский, закутанный в черное покрывало, держа фонарь, в котором тускло желтела свеча.
— Вот он! — воскликнул Добровольский, увидев старца. — Ты — вечная нам помеха и укоризна!.. Ты — кривизна земли!.. Искра в стоге сена!.. Песчинка в глазу!.. Испорченная хромосома!.. Пропущенная буква!.. Ты сорвал наш замысел, помешал воскрешению!..
Колонна монахов встала. Несколько фонарей поднялось, освещая схимника.
Старец слабо колыхался на невидимом ветру, который, казалось, вот-вот подымет его с земли и унесет, как пушистое семя, чтобы в иных мирах, на других планетах оно расцвело волшебным цветком.
— Братья, любите друг друга, — воззвал схимник к монахам. Но те лишь теснее сдвинули шеренгу, угрюмо взирали из-под клобуков.
— Ты — безумный старик! — возопил Добровольский. — Говорил тебе, уезжай! Не мешай нашему делу! Предупреждал добром!
— Не мог уехать. Государь император привел меня сюда и поставил на страже. Я страж царя-мученика, стою на посту… Братья, любите друг друга. Только любовью совершится великое воскрешение. Из тлена и праха встанет наша матушка — Россия.
— Убейте его! — приказал Добровольский. — Забейте его камнями!
Монахи, исполняя приказ, кинулись к груде булыжников, выбирали каждый по камню. Первый булыжник ударил схимника в грудь, там, где белела Голгофа. Схимник упал навзничь. Соловей взлетел с плеча и жалобно засвистал, стал виться в воздухе. Второй подбежавший монах наотмашь ударил схимника в голову, пробивая булыжником череп. Старец затих и лежал, белея крестом. Другие подбегали и швыряли камни. Они с хрустом ломали стариковские кости, плющили слабое тело. Монахи подбегали один за другим к груде камней, подхватывали булыжники, торопились кинуть. Камни заваливали старца. Из-под черной глыбы белела легкая борода.
— Не сметь! — крикнул Есаул, бросаясь к побиваемому камнями духовному отцу. — Отступитесь!
Подбежал к схимнику, заслонил его своим телом. Почувствовал, как тяжелый булыжник ударил его в поясницу.
— Отставить! — приказал Добровольский. — Больше он не будет мешать. Пойдемте, братья, на трапезу. А эти двое пусть любят друг друга.
Монахи, тяжело дыша, вытирали о рясы руки. Жалели, что была остановлена библейская казнь. Гурьбой прошествовали к трапезной.
Небо над монастырем светлело. Начинали сиять купола. За крестом часовни заалела зорька, словно струйка крови. Есаул прижимал к груди пробитую голову старца, шептал:
— Прости, не уберег тебя, отче…
Есаул поднял на руки легкое тело старца, понес в келью.
Жарко пылали свечи. Пламенели лампады. Есаул уложил схимника Евлампия на кровать, головой к'образу государя императора. Розы, еще недавно'благоухавшие, теперь осыпались и увяли. Из темных пробоин в доске сочилась кровь.
