— Слушайте, слушайте, — он взял Веру за руку, перебирая на запястье тонкие жилки, как настраивают гитару. — К вам прилетят стихи.
Он бил в колокол, извлекая певучие звоны. Направлял их в лазурь. Туда, где исчезал голубой воздух, таяло серебро перистых облаков, и начинала трепетать ноосфера, плескались вспышки радуг, мчались лучистые, опоясывающие землю кольца. Человеческие помыслы, молитвы и образы, уже не принадлежащие породившим их людям, окружали землю бесчисленными вихрями. Выбрасывали протуберанцы. Сжимались в темные сгустки, чтобы тут же полыхнуть бесшумными взрывами, из которых летели пучки лучей. Среди них — произнесенные сквозь слезы слова Кутузова, узнавшего о бегстве из Москвы Наполеона. Предсмертная просьба художника Ватто, просившего убрать от него аляповатое распятие. Наскальное изображение воина, кидающего дротик в бизона. Там, среди бесконечных превращений и метаморфоз, реяли стихи поэтов Серебряного века, напоминая своей туманной красотой Млечный Путь. Туда, на это звездное свечение, направлял Садовников удары колокола, чтобы они коснулись строк об умирающем Петрополе, о списке кораблей, о московском буддийском лете. Отыскали среди них те, что никогда не увидели свет, исчезли в барачной печке, истлели на лагерной свалке.
Колокольный звук блуждал среди ноосферы, отыскивал пропавшие строки. Заключал в невесомые объятия, возвращал из лазури на землю. Вера, как во сне, с закрытыми глазами, ловила вернувшийся звук. Извлекала из него, словно из невода, обрывки стихотворений. Так рыбак извлекает из тины жемчужную раковину или драгоценную рыбу.
— «Гончарных чаш багровое вино…» — прошептала Вера, и это все, что она сумела уловить из морского гула, среди которого нырял колокольный звук. Аристарх выхватил из кармана блокнот и занес в него волшебную, посланную Богом находку.
Садовников бил в колокол, на котором была оттиснута золотая молитва о страдальцах, претерпевших до конца все муки, снискавших победу. Звук уплыл туда, где больше не было мук, и вернулся, принеся луч погасшей звезды.
— «Незыблемые стены каземата…» — прошептала Вера. Строка была единственная из всего стихотворения. Аристарх записал в блокнот, не давая исчезнуть зыбкому звуку.
Колокол звенел печально и возвышенно. Садовников улавливал в звонах голос жены. Это она прозрачной тенью улетала в лазурь и возвращалась, принося на землю строку неумирающего стиха.
— «И милосердных рук прикосновенье…» — другая женщина произносила слова, те, что ей нашептала жена.
— «Все длится ночь докучливых вопросов…» — удары колокола улетали и, пройдя через миры, описав таинственные круги, возвращались, как возвращался на ковчег голубь, неся в клюве зеленую ветку.
— «Пусть палачи возьмут мои одежды…»
Садовников вдруг испытал невыносимую боль. Эта была тоска умирающего поэта, который оказался замурованным в темные пласты небытия без всякой надежды быть услышанным. В глухоте, где нет ни эха, ни отзвука, продолжал петь, дрожа своим соловьиным горлом. Лежа на грязных нарах, из последних сил заносил божественный стих на поля газеты, зная, что ее кинут в огонь.
— «Покров не уберег свой липкий снег…»
Это была мольба хрупкой, созданной для блаженства души, которую убивали среди жестокого мира, куда по ошибке она залетела. Душа, погибая среди криков конвоя, хриплого лая овчарок, ругани барачных невольников, грезила о лазурных морях и розовых мраморных храмах.
— «Там черной жабой притаилась смерть…»
Садовников бил в колокол, посылая душе поэта свое обожание, обещал посвятить жизнь поискам пропавших стихов, своей любовью и молитвенной мечтой совершить чудо воскрешения. Вера, шептавшая бледными губами случайные строчки, участвовала в этом чуде. В нем участвовала жена, напитавшая колокол своими песнопениями. И все они двигались в едином кругу, соединенные музыкой сфер.
— «Таинственный обряд кровосмешенья…»
Садовников смотрел на Веру и вдруг почувствовал, как дорога ему ее беззащитная, раненая душа. Как много она, рожденная для солнечного счастливого танца, претерпела. Как преданно и стойко станет он ее защищать, не пуская к ней тьму.
— «В глазах померк божественный акрополь…»
Это была последняя строка, уловленная колоколом в ноосфере. Садовников еще некоторое время посылал звоны в небо. Но Вера молчала. Больше не слышала стихов. Садовников устало отпустил веревку, и колокол успокоился. Висел, величественный и немой, с золотой Богородицей и молитвой.
— Прочитай, что успел записать, — попросил Аристарха Садовников. И тот, повернув блокнот к солнцу, стал нараспев читать:
Гончарных чаш багровое вино.
Незыблемые стены казематов.
И милосердных рук прикосновенье.
Все длится ночь докучливых вопросов.
Пусть палачи возьмут мои одежды.
Покров не уберег свой липкий снег.
Там черной жабой притаилась смерть.
Таинственный обряд кровосмешенья.
В глазах померк божественный акрополь.
— Пусть люди бьют в колокол, и колокол допишет стихи, — Садовников простился с Аристархом и повел Веру к машине.
Дома они сидели за столом, разделенные полосой красного вечернего солнца. Она спросила:
— Кто вы? Почему от ваших рук исходит целебная сила? Почему я слышала сегодня этот измученный голос? Как вы получили этот дар?
— Не знаю. Это вышло само собой, — неохотно ответил Садовников.
— Не хотите рассказать? Я знаю, что в человеке заключены могучие силы. Но они запечатаны. Если их распечатать, человек обретает могущество. Андрей говорил, что танцем можно разбудить дремлющий мир, вызвать к жизни огромные энергии. Танцовщицы, ударяя ногами сухую траву, добыли для человечества огонь. Танцоры, водя хороводы, изобрели колесо.
— Вы с шаманом Василием Васильевым своими танцами оживили дуб.
— Откуда в вас этот дар? Кто вам его передал?
Садовников молчал, глядя, как красная полоса легла на верстак, под ноги Николы, и казалось, перед святым постелили красный ковер. Садовников подумал, что со смертью жены у него исчез собеседник, и несколько лет он ни с кем не говорит по душам. Никому не может сказать, что полоса вечернего солнца похожа на прекрасный ковер. Что сегодня, слушая колокол, испытал невыносимую боль. Что вчера ему приснился сон, будто он медленно ступает в холодную воду, и мимо, касаясь его плавниками, скользят темные рыбы. И вдруг ему захотелось рассказать этой женщине, как в нем возник загадочный дар ясновидения. Как внезапно стало горячо его сердцу, и он понял, что смерти нет. Что в мире не существует врагов, и божественная жизнь дышит в крохотной горной былинке, в сером, исхлестанном пулями камне, и в нем, Садовникове, сжимавшем ручной пулемет. Ему захотелось ей обо всем рассказать, надеясь увидеть отклик в ее близких темно-карих глазах.
— Это было в Афганистане, в горах, куда высадили нашу группу десантников.
