— Вы были на войне?
— Я был молодым командиром, и нас высадили на двух вертолетах в горном районе, чтобы мы ударили в тыл моджахедам…
И снова с горячим свистом винты рассекали воздух. Зеленый борт с красной звездой. И солдаты прыгали на камни, бежали из-под винтов и ложились, направляя оружие на соседние склоны. Машины, одна за другой, взлетали, отваливали в сторону. И вдруг открылась сияющая пустота, пахнул душистый ветер вершин, полетел над пепельно-розовым склоном. И в небе, прозрачный, как облако, вознесся голубой ледник.
— Нас высадили на высоте, с которой мы должны были незаметно спуститься в долину и разгромить опорный пункт неприятеля. Но, видимо, не доглядела разведка, район, куда нас посадили, кишел моджахедами, и мы сразу же попали под шквальный огонь. С соседнего склона бил пулемет, и его вспышки напоминали зеркальные зайчики света, а удары пуль рассекали камни, и я помню, как брызнули крошки от соседней глыбы, и запахло расколотым кремнем. У нас сразу же появились потери, и пока мы меняли позицию, укрываясь в складках горы, двое солдат были ранены и один убит, маленький остроносый белорус, который смешно копировал крики фазанов, павлинов и пестрых кегликов. Мы отстреливались, били из гранатометов по склонам, я из ручного пулемета старался подавить огневые точки, легкие клубеньки дыма, из которых летели красные трассеры, и эти зеркальные мерцания, от которых гора трещала по швам. Я понял, что нас перебьют, и стал вызывать вертолеты, благо, они еще петляли где-то рядом, в горах. Передо мной лежал тусклый розовый камень, в который уже несколько раз ударяли пули. Около камня дрожала на ветру тонкая былинка с крохотным синим цветком. А вокруг, прячась в морщинах горы, укрывались от очередей солдаты. Я видел их серые панамы, подошвы ботинок, пульсирующее пламя их автоматов, и санинструктора, который бинтовал раненых, и убитого белоруса, его, похожий на клювик, остренький носик…
Садовников поразился, как сочно, во всей полноте, прошлое возвращает ему исчезнувшие картины и чувства. Страх за себя. Ужас от мысли, что вверенный ему взвод будет истреблен на горе. И то, что он живет на земле последние минуты. И тот высокий прозрачный ледник, и былинка с синим цветком, и расколотый пулями камень, — это последние в его жизни видения. И он направлял пулемет на соседнюю гору, по которой бежала цепочка враждебных стрелков.
— Послышался звук вертолетных винтов. Из-за вершины показалась одна машина, второй почему-то не было. Вертолет приземлился на узкую площадку, на самом краю откоса. Мы стали спускаться к ней, и я прикрывал отход. Погрузили на борт убитого, потом двух раненых, потом стали забираться солдаты. Несколько пуль ударили, продырявив обшивку. Летчик махал руками, давая понять, что погрузка закончена, что вертолет взял на борт избыточный вес, что он не взлетит в горах, где воздух разрежен и падает подъемная сила винтов. На земле оставались я и сержант, здоровый саратовский парень с малиновым румянцем, которому через месяц возвращаться домой, и он говорил, что сразу сыграет свадьбу…
Вертолетный борт со звездой. Размытый блеск винтов. Летчик показывает грязный палец, и это значит, что только один может подняться на борт. Лица солдат, напряженно глядящие из темного проема дверей. Близкое белобровое лицо сержанта с мучительной складкой на лбу. Перебегает по дальнему склону цепочка врагов. И он толкает в плечо сержанта, направляя его к вертолету. Тот цепким сильным прыжком ныряет под винты, и солдаты из проема кидают на землю автоматные магазины, пеналы гранатометов, чтобы их командир мог еще отбиваться и жить, слыша, как удаляется звон вертолета.
— Я чувствовал, как с горы, откуда стреляли и где скапливались моджахеды, — их шаровары, тюрбаны, долгополые облачения, — оттуда летела прозрачная мгла. Я знал, что это летела смерть, моя, моих солдат, вертолетчиков, и этой былинки с цветком, и голубого ледника, — все накрывала смерть, перед которой нужно отступить, побежать или пасть ниц. И я был готов бежать, но какая-то сила, из-под сердца, в которое летели пули, толкнула меня вперед, навстречу смертоносной тени. Я не кричал, не молился, не искал в небе Бога, а только всей своей жизнью отталкивал смерть. Я почувствовал, как что-то полыхнуло вокруг, но не взрыв, а бесшумный всплеск света, который отбросил тень, наполнил меня легкостью и счастьем. Я вдруг ощутил свою бессмертную связь с этими молодыми, исцарапанными о камни людьми, с вертолетчиком в пятнистом комбинезоне, с голубым ледником, розовым камнем и безымянной былинкой. И даже с врагами, которые стремятся меня убить. Это длилось одно мгновение, но оно преобразило меня. Я оглянулся, и вертолетчик манил меня рукой. Я собрал оружие и залез в машину. Вертолет был перегружен, не мог взлететь. Моджахеды приближались, прыгая по камням, как козы. Летчик направил машину к обрыву, кинул ее в пропасть. Вертолет стал падать, снижался, достиг отметки, где воздух стал плотнее, и винты зацепились за этот плотный воздух. Вертолет полетел, и мы вернулись на базу. После этого я стал другим. Во мне открылись неведомые прежде возможности.
— А что это было? Как вы это объясните? — Вера жадно слушала, словно хотела сравнить переживания Садовникова со своими. Его чудесный опыт с ее душевными откровениями.
— Не знаю, как это объяснить, — ответил Садовников. — Я рассказал об этом отцу Петру, архиерею Покровского собора, что на речном спуске. Он прочитал мне слова апостола Иоанна: «Несть больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя». Сказал, что я исполнил эту заповедь, и она, мною исполненная, изменила меня.
— А как вы узнали, что стали другим? — Вера выспрашивала, стараясь проникнуть в его сокровенные тайны. И это не пугало, не раздражало его. Он говорил об этом однажды с отцом Петром, сидя в его маленькой келейке, спрятанной в глубине колокольни. А прежде — с женой, когда она качалась в гамаке, между двух берез, и ее ноги чуть касались розовой земли, и по ней бежали волнистые тени.
— Это было через неделю после случившегося, когда наша группа снова ушла в горы. Мы шли козьими тропами, стараясь не потерять высоту, потому что, когда долго идешь в горах и ужасно устал и хочется пить, возникает соблазн выбрать ту, чуть заметную тропку, которая ведет не к вершине, а вниз. Впереди шел капитан, с ногами, сильными, как у лося. Огромный мешок с боекомплектом и продовольствием, ручной пулемет, труба гранатомета. Я слышал его дыхание, будто работал насос. Группа растянулась по склону, уже смеркалось, и соседняя вершина стала красной, будто на нее повесили драгоценный рубиновый фонарь. И вдруг меня что-то толкнуло, будто кто-то толкнул меня в грудь и сказал: «Стой!». Я крикнул капитану: «Стоять!», он обернулся и продолжал идти. Я чувствовал, что приближается нечто ужасное. Кинулся бегом к капитану, догнал и сказал ему: «Стой». «Ты что, с ума сошел?» Он оглянулся, продолжая шагать. Я повис на нем, повалил на тропу, мы барахтались, он чертыхался, а я видел, что рядом с нами, пересекая тропу, трепещет тонкая серебристая струнка. «Растяжка», о которую задевает нога, выдергивает кольцо гранаты, и человек попадает под взрыв. Капитан увидел «растяжку» и замер. Она была у самого его локтя. Поднялся, отступил: «Обойдем стороной. За мной!» А во мне прозрение, будто кто-то мне вставил другие глаза.
