— Я запомнил лицо командира, который стрелял по Рейхстагу. Я его где-то видел.
— Его звали гвардии майор Федор Скалкин. Это был твой прадед.
Вера передала Коле Скалкину блокнот, в который была записана история пушки. И мальчик задумчиво удалился.
Остаток дня они провели дома. Садовников рассматривал астрономическую карту, соединял линиями звезды в созвездии Льва, стараясь обнаружить контуры пушки. Вера вздыхала, тихо ходила по комнате, о чем-то порывалась спросить Садовникова. Подошла к Николе и сняла с меча висящую на шнурке красную стеклянную бусинку, амулет, доставшийся Садовникову от жены. Смотрела сквозь рубиновую ягоду на свет. А потом спросила:
— А кем была ваша жена? Вы постоянно думаете о ней. Она присутствует в вашем доме. Должно быть, она была чудесная женщина.
Садовников замер, как будто к груди подступил горячий бурлящий сгусток, готовый ворваться в сердце и растерзать его слепой болью. Он вдруг подумал о жене той особой мыслю, что обнимала собой всю память о ней. Вплоть до смоляной полосы солнца на венцах избы. Запаха духов, когда он входил вслед за ней в тесный лифт. Стеклянного бокала с красным вином, который она поставила на скатерть, продолжая что-то рассказывать сидящему рядом гостю. Эта мысль содержала все восхитительное время, что они прожили вместе, а также ужасное, неодолимое знанье, что ее больше нет и уже никогда не будет. И эта чудесная полнота ее присутствия и ошеломляющая пустота, связанная с ее смертью, превращали счастье в невыносимую боль, в непонимание, в абсурд, от которых начинали течь слезы.
Садовников одолел приступ слез. Рубиновая бусина в руках Веры расплылась в туманное пятнышко, а потом вновь превратилась в красный кристаллик.
— Она была чудесная женщина, — кивнул он.
— А чем она занималась?
— Мы работали вместе в секретном научном центре.
— Над чем вы работали?
— Она была филологом, знатоком фольклора. А также изучала храмовое действо, таинство литургии.
— А разве это секретно?
Садовников умолк, прислушиваясь к туманной глубине сознания, где пряталась тайна, тихо мерцал невидимый миру бриллиант. Тайна дремала в коконе, дожидаясь часа, когда ослепительной бабочкой вырвется в светлый мир.
— Все, кто пел в народном хоре протяжные русские песни, знают, как с первых же звуков душа начинает двигаться по таинственным кругам, все выше и выше, преисполняясь все большей красотой, входя в гармонию с земными и небесными силами. И внезапно, на десятом или двадцатом куплете, подхваченная другими душами, она коснется ослепительной высоты, из которой хлынет в нее могучий свет радости и любви. И ты знаешь, что смерти нет, что миром правит любовь и в центре мира сияет благодатный Творец. То же происходит в храме, когда твоя молитва, вместе с молитвами других, возносится в бестелесную высоту, к благодатному Богу. И он вдруг услышит твою молитву и ответит на нее дивной благодатью, через которую ты сочетаешься с живыми и мертвыми, преисполнен всеведения, знаешь обо всем мироздании — от робкой былинки до далекой звезды. В эти мгновения душа достигает границ нашего мира и соприкасается с соседним миром негасимого света, неземной мудрости и бессмертия. Это касание происходит в одной только малой точке и длится миг единый, после чего душа опадает в наш затемненный и затуманенный мир. Но одной капли света, которую душе удается зачерпнуть в тех божественных сферах, хватает на то, чтобы превратить пепел в алмаз, претворить вино в кровь Христову, преобразить грешника в праведника. В научном центре исследовали эту энергию, искали способ увеличить ее приток на Землю. Создавали установку, в которой эта энергия переносит человека из одной Вселенной в другую, побеждает тепловую смерть «черных дыр», преображает несовершенный мир людей в идеальный союз творцов и спасителей. Этим и занималась моя жена.
Садовников вспомнил, как они с женой пели в поморской деревне. Синие блеклые глазки старух. Бело-розовые половики. За оконцами серебренное тихое моря с черной лодкой. И когда они взмыли всей силой и радостью ввысь, и темная изба стала вдруг золотой, а старушечьи лица стали молодыми и дивными, он вдруг увидел, как по морю, мимо окна, идет мама, в своем сиреневом платье, не касаясь вод. Прошла и исчезла в млечной дали, куда вслед за ней улетела песня. И в рождественскую ночь, когда он нес крест, а она, шагая рядом по хрустящему снегу, несла золотую книгу, и на крыльце храма, под звездами, священник восторженно восклицал: «Христос воскресе!», он увидел отца, совсем молодого, и отец держал маленькую стеклянную рыбку, какую вешают на еловую ветку.
Теперь он вспомнил об этом, глядя на темноволосую молодую женщину, в пальцах которой мерцал стеклянный амулет жены.
— А как она ушла? — спросила Вера, боясь, что вопросом преступает запретную грань. — Простите, если я не то спросила.
— Она погибла при испытании той самой установки, которая должна была накапливать энергию света. Эта установка была еще несовершенной, напоминала церковь, расписанную фресками. Жена пела в этой церкви великопостный канон Андрея Критского. Но я не сказал вам, что сфера божественного света соседствует с антимиром, где господствует мрак. То ли неверный расчет в конструкции, то ли чья-то злая воля, но пролившийся в установку божественный свет вдруг смешался с энергиями тьмы. Произошел раскаленный взрыв, в котором испарилась живая и неживая материя.
Он вдруг почувствовал такую пустоту, словно земля потеряла воздух и нечем стало дышать. Эта пустота разрасталась вглубь и вширь, и в ней останавливалось сердце, мерк разум и переставал сверкать таинственный бриллиант, превратившись в пепел. Погасло созвездие Льва, и в нем исчезла голубая звезда. Умолкли все стихи, все песни, шум дождя и ветра, и он, неприкаянный, навеки одинокий, сидел у верстака, чувствуя пальцами шершавое дерево.
Вера подошла, положила ему руку на голову, стала гладить, как ребенка. И он сидел, сотрясаясь плечами, и рыдал.
Глава четырнадцатая
Утром он проснулся, лежал в своем спальном мешке и знал, что она не спит. Она не издавала звуков, не было слышно ее шагов, но он знал, что она не спит. Вышел из чуланчика и увидел, что Вера сидит за столом, лицо ее в утреннем солнце задумчивое и печальное.
— Вы сказали вчера, что была установка, накапливающая энергию света. Но ведь такой установкой является церковь. Я хочу пойти в церковь, исповедаться и причаститься. Можно?
— Конечно, — ответил Садовников, взглянув на часы. — Еще не началась утренняя служба. Мы можем поехать в Покровский храм к отцу Павлу. Он вас исповедует.
Вера благодарно встрепенулась, стала убирать под платок свои густые волосы.
Белый собор был в утреннем теплом солнце, с синими куполами, окруженный деревьями старого кладбища, от которого сохранилось несколько расколотых надгробий.
Храм был закрыт, у ограды собирались сонные нищие, кормили голубей, беззлобно переругивались. На ступеньках сидела старушка, — круглая голова покрыта платком, черная долгополая юбка напоминала подрясник, большие башмаки стоптаны в паломнических странствиях. Лицо со множеством мелких морщинок, намотанных крест на крест, как на клубочек. Среди этих трещинок и морщинок сияли наивные синие глазки, которые она подняла на Веру и Садовникова, когда они подошли к ступеням. И сразу же, словно ждала их прихода, стала говорить, перебирая цепкими пальцами деревянные четки:
