Смеялись так, что подпрыгивали стаканы и с плеч слетели простыни, а они продолжали хохотать, содрогаясь животами.
— Вот если бы жив был наш друган Рома Звукозапись, царство ему небесное, — произнес Иона Иванович, — уж он бы этому Маерсу засунул в жопу паяльник, записал на диктофон его свинячьи визги, а мы бы их потом по радио передали.
Дверь в предбанник отворилась, мелькнуло растерянное лицо банщика, и вслед за ним в предбанник вошел человек. Вид его был ужасен. Весь в земле, с разложившейся плотью, из которой выпадали синие распухшие внутренности. Мясо с лица отекало, как жидкая известка, и обнажались кости черепа, оскаленные зубы с золотыми коронками. В глазных яблоках шевелились черви. В руке он держал испачканный землей мобильный телефон, на пальцах были видны длинные, отросшие в могиле ногти. И несмотря на ужасный вид мертвеца, Иона Иванович узнал этот узкий лоб, продавленную переносицу, сутулую походку. Это был Рома Звукозапись, вставший из могилы и пришедший на зов закадычного друга.
— Рома, братан, ты пришел? — Дубок протрезвел, с его распаренного тела исчезли малиновые пятна, он стал белый как мел, и рука потянулась ко лбу, собираясь совершить крестное знамение. Остальные оторопело смотрели. Вице-губернатор Находкин пытался накрыться простыней. Полковник Мишенька шарил на голом бедре в поисках пистолета. Прокурор Гриб перестал жевать, и кусок колбасы торчал у него изо рта. — Что ты хочешь, братан?
Мертвец покачивался на нетвердых ногах. Поднес телефон к глазам, в которых кишели черви. Длинным ногтем стал набивать клавиши, которые загорелись призрачным синим цветом. И в ответ на вешалке, где висел пиджак Ионы Ивановича, зазвучал мотив «Мурки», и Иона Иванович стал клониться, теряя сознание, а его друзья повскакивали, собираясь кинуться в бассейн.
Мертвец вдруг выпрямился на окрепших ногах. Длинным жестом от паха к горлу расстегнул невидимую «молнию». Сбросил с себя оболочку с трупными пятнами, и Виктор Арнольдович Маерс, голый, розовый, в длинных звездно-полосатых трусах, выпрыгнул, приплясывая и хохоча:
— Ну, как я вас, господа? Посмешил, не правда ли? А вы тут, небось, о серьезном? Об американском заговоре, о народном восстании, о том, как бы этому американскому еврею Маерсу в задний проход паяльник засунуть? Полно, господа. Я вас всех люблю, уважаю. Обойдемся без паяльника, право.
Он радостно смеялся, усаживаясь за стол, тесня остальных своим упитанным розовым телом. Голубые глазки его счастливо блестели, и заговорщики постепенно приходили в себя. Начинали ему подхихикивать.
— Вот уж действительно, шутка!
— Да я и не испугался совсем!
— А ведь вылитый Рома Звукозапись. И телефон его, перламутровый, фирмы «Нокиа», сам ему в гроб положил.
Иона Иванович дико водил глазами, глядя на сброшенную, земляного цвета хламиду, на трусы Маерса, сшитые из американского флага, на хохочущее, шаловливое лицо полковника с родимым пятном на лбу, на мобильный телефон в его кулаке. В голове Дубка мешались виски, страх, ожидание неизбежной для себя катастрофы и мучительная, щемящая вера в возможность ее избежать. И его паническая, ищущая спасения мысль нашла лазейку, ведущую к спасению.
— Виктор Арнольдович, господин полковник, да никакого тут заговора, никакого восстания! Мы только рады, что вы у нас появились. Ждали вас с хлебом, с солью. Спросите у мужиков, они подтвердят. Я говорил, что нам без американцев нельзя. Скорее бы они в Россию пришли и своего коменданта поставили. А то мы в своем дерьме захлебнемся. Вы наш комендант, а эти красные человечки, — мы понимаем, — это морские пехотинцы, морские котики, и у каждого «Пурпурное сердце»!
— Ну что вы, дорогой Иона Иванович, — добродушно ответил Маерс, — Америка никогда не вмешивается во внутренние дела других стран. Мы за полный суверенитет России. У вас своя самобытность, а не дерьмо, как вы говорите. Вы сами найдете свой путь в истории, как это всегда бывало.
— Нет, нет! — страстно воскликнул Дубок. — Мы, русские, руками собственное дерьмо едим и нахваливаем. Нам без иностранцев нельзя. Наши князья от Рюрика немцами были. И цари немцами была. А дворяне французы. А Сталин грузин. С ними кое-что получалось. А если наш брат, русский, дорвется до власти, то одно людоедство и срам.
— Ну нет, Иона Иванович, русские очень работящий, прилежный народ. Русские умеют работать.
— Кнут нам нужен, тогда и работаем. К башке пистолет приставят, тогда зашевелимся. А чуть убрали пистолет, спрятали кнут, и опять в подъездах мочимся, водку жрем и в домино режемся. Сталин ученых на цепь посадил, кормил раз в два дня, вот они и изобрели ракеты и бомбу. «Мы ленивы и вшивы». Это Пушкин сказал.
— Ну нет, Иона Иванович, вы слишком самокритичны. У России большая культура. Толстой, Достоевский, Чехов. Как прекрасны сцены из «Дяди Вани». «Многоуважаемый шкаф!» Или «Братья Карамазовы»: «Бога принимаю, а мир, им созданный, не принимаю!». Или Толстой: «Сколько земли человеку надо». О, эта великая русская культура!
— Матерное слово на заборе — вот наша культура. У нас половина заксобрания соплей о землю шибает. Вы спросите меня, какую я музыку слушаю. «Мурку» слушаю, а другого не надо. Американцы придут и нас культуре научат. Скорей бы вы, Виктор Арнольдович, свой фестиваль начинали. Я братве приказал на все концерты ходить.
— Нет, Иона Иванович, вы несправедливы к себе. Я Россию изучал. Русские — народ верующий и отмеченный благодатью Божьей. Избранный Богом народ.
— В черта мы верим, а не в Бога. Мы иконы на лучины рубили, колокола на медные копейки переливали. Мой дед по окрестностям своими руками десять церквей разрушил. Не благодатью мы отмечены, а чертовой метой. Тысячу лет нас черт калечит, вот мы и вышли народ-калека. На меня посмотрите, Виктор Арнольдович, кто я? Калека, урод. Мать умерла, не пошел хоронить, а пропьянствовал. Лучшего друга киллеру заказал. Деньги из казны ворую. Всех ненавижу, иной раз от скуки готов целый мир взорвать.
— Не наговаривайте на себя, Иона Иванович. Русская душа всемирная. Открыта миру и готова любить весь мир.
— Я, Виктор Арнольдович, вам на это скажу. Я бы этот мир аккуратно, как салфетку, сложил. Разорвал на кусочки, да и подтерся им. Вот как я люблю этот мир. А я так и сделаю, если на меня ошейник не надеть. Так что мы рады вам, Виктор Арнольдович, господин полковник. Владейте нами, дураками и идиотами, и учите уму разуму.
Чем благодушнее и возвышеннее были суждения Маерса о России и русском народе, тем больше распалялся Дубов в своем отрицании и самоуничижении. Это самоедство и самобичевание казались ему средством спасения не только от всемогущего американца, но и от себя самого. Своей удушающей тоски, беспричинной ненависти, яростной страсти ломать и крушить. Он возражал Маерсу, наливая глаза безумной синевой, выворачивая шею с набухшими жилами, как бурлак на известной картине. Тащил по суху тяжелую баржу, готовый упасть и изойти дурной кровью. Его товарищи вторили ему, подверженные тому же неистовому отрицанию.
— Ну нет, господа, ну постойте! — разводил руками изумленный Маерс. — Мои преподаватели в разведшколе учили меня тому, что русские — самый честный, самый искренний, простодушный народ!
