— Не могу. Не просите.
Не было цветка, саванны, голубого ледника африканской горы. Маерс стоял перед изнемогшим Касимовым, указывал пальцем себе в лоб, на родимое пятно, которое было маленькой заслонкой. Маерс отодвинул заслонку, приглашая Касимова заглянуть в замочную скважину:
— Загляните сюда, — Касимов приблизил лицо. От Маерса пахло чем-то кислым и едким, как уксус. — Загляните, не бойтесь.
Он прижался глазом к замочной скважине и увидел Красную площадь, многоглавый собор, кремлевские башни, розовый брусок мавзолея. На площади бурлила толпа, краснели транспаранты и флаги, повсюду виднелись надписи: «Смерть олигархам», «Миллиардерам петля», «Людоедов к ответу». На брусчатке, окруженная солдатами, высилась виселица, струганые столбы, перекладина, веревки с петлями, под каждой петлей табуретка. Касимов видел узлы на веревках, блеск солдатских штыков, расхаживающего под виселицей человека в кожаной безрукавке с татуировкой на могучем плече. Неразборчиво, в звоне и рокоте, вещал мегафон. Сквозь толпу, за мерцающими сигналами полицейской машины, медленно въезжал грузовик с длинной металлической клеткой. В ней, держась за прутья, стояли люди. И Касимов различал их знакомые лица. Здесь были все те, кто недавно владел нефтяными полями и газовыми месторождениями, торговал алюминием и никелем, возглавлял корпорации и банки. Некоторые были в костюмах и галстуках, видимо, их арестовали прямо в офисах. Другие были в пижамах и нижнем белье, их подняли из постелей. Некоторые были в пляжных и спортивных костюмах, их схватили на курортах, в тренажерных залах или захватили на яхтах. Одного за другим их выводили из клетки, и силач в кожаной безрукавке сильным рыком поднимал их на табуретку, запрыгивал следом и надевал им на шею грубую петлю. Казалось, некоторое время палач и жертва заключают друг друга в объятья, но потом палач спрыгивал на землю, а приговоренный оставался стоять, соединенный веревкой с перекладиной. Касимов видел рыжую голову знаменитого реформатора, лысое темечко того, кто обанкротил страну, ухоженную эспаньолку обладателя царских сувениров, толстенького, как поросенок, банкира, бородатую песью мордочку владельца футбольного клуба. Все они стояли на табуретках, окруженные ненавидящей толпой, красными флагами, рядами солдат, среди которых стояли барабанщики, готовые в момент казни загрохотать в барабаны. Одна табуретка оставалась пустой, и Касимов гадал, кому она предназначена. Он находился в толпе, прячась за спины, скрытый от палача, радуясь, что некому его опознать. Внезапно затих мегафон, толпа умолкла, все взоры обратились куда-то вверх. Касимов обратил глаза в ту же сторону. В небе, медленно взмахивая разноцветными крыльями, планируя, огибая шпили Исторического музея, летела бабочка. Приглядевшись, Касимов увидел, что это человек, в белом кителе, парадной фуражке, с бриллиантовой звездой на груди. У человека были усы, рыжеватые брови, прищуренные глаза. Сталин опустился на мавзолей и сложил за спиной крылья, так что они были почти не видны. Толпа ликовала, кричала здравицы.
Сталин улыбался, махал рукой, а потом стал показывать пальцем в толпу, и все старались понять, на кого он показывает. И Касимов старался понять, со страхом разглядывая белый китель, золотые погоны, бриллиантовую звезду, пока вдруг не понял, что Сталин указывает на него. И другие поняли, схватили его и с ненавидящими криками потащили сквозь толпу к виселице, туда, где стояла пустая табуретка. Палач с силой воздел его наверх, вскочил следом, набрасывая ему на шею веревку, и Касимов чувствовал, как пахнут смоляные столбы, пенька веревки и палач, издавая едкий уксусный запах. Палач спрыгнул, разбежался, готовый ударить по табуретке, и Касимов издал предсмертный вопль:
— Я согласен, согласен!
— Впрочем, нет. Я не настаиваю. Довольно с вас теплохода «Оскар Уайльд», — рассмеялся Маерс.
Касимов очнулся. В кабинете никого не было. Африканская бабочка драгоценно сверкала на расправилке.
Глава восемнадцатая
Джебраил Муслимович Мамедов уложил в сейф пухлый пакет денег, который принес наркоторговец Ахмат, вернувшийся с «северов», где он заложил сеть героиновых торговых точек. Настроение у Джебраила Муслимовича было добродушное. Он восседал на восточной резной скамеечке, облаченный в пестрый халат, из которого выглядывало круглое брюшко. На голове его красовалась шитая бисером шапочка, и он походил на сказочного лягушонка с выпуклыми глазками, растопыренными пальчиками и розовым языком, который вдруг прыгал из длинногубого рта, как будто хватал пролетающего комара или муху.
Не было ни комара, ни мухи, а перед Мамедовым стоял поэт Семен Добрынин, похожий на огромного косматого медведя, и заискивающим голосом, слишком писклявым и тонким для обладателя могучей плоти, выпрашивал:
— Ну, Джебраил Муслимович, ну вы же обещали. Позарез нужны двадцать тысяч для поэтического сборника. Там все стихи о России. Два стиха посвятил лично вам. Один начинается: «Россия-мать, пусть родом сын с Кавказа…». И второй: «Он сочетал в себе Урал с Кавказом…». Джебраил Муслимович, позарез нужно двадцать тысяч.
Мамедов маслянистыми ласковыми глазками оглядывал стоящего перед ним русского великана, и круглый животик под расстегнутым халатом сотрясался от неслышного смеха.
— Дам, Семушка, сегодня же дам. Но ты мне прежде скажи, неужели тебе не противно, русскому богатырю, поэтическому, можно сказать, гению, стоять с протянутой рукой перед каким-то черножопым? Перед чуркой поганой, и выпрашивать подаяние?
— Ну что вы, Джебраил Муслимович, мы, русские националисты, считаем так, — кто любит Россию, тот и русский. А вы Россию любите так, что иному чистокровному русскому далеко.
— А я тебе признаюсь, Семушка. Если бы русские националисты какого-нибудь черножопого, вроде меня, замочили, я бы только обрадовался. Сколько же вы, русские, будете терпеть на своем горбу всяких нацменов?
— Нет, Джебраил Муслимович, мы, русские, открытый всему миру народ. Это еще Пушкин сказал. Нету худых и добрых народов. Все народы великие. Вот вы помогаете мне, русскому поэту, значит, вы вносите вклад в русскую культуру поболее, чем наш губернатор Петуховский, который нас, поэтов, на голодный паек посадил.
— Семушка, а что, если деньги, которые я тебе дарю, сделаны на русских слезах и страдании? Если русские девушки и юноши жизнями своими платят, чтобы ты сборничек своих патриотических стишков выпустил?
— Это вы про слухи говорите? Что будто вы наркотиками торгуете? Да этому разве кто верит? Вы честным трудом зарабатываете и от сердца помогаете русской культуре. Нам, поэтам.
Ансамблю балалаечников. Пожертвовали на реставрацию памятника Ермаку. Народ вам благодарен.
— Ты, Семушка, чистая душа, за это тебя и люблю. Если бы сюда, в город П., Гитлер пришел и помог ансамблю балалаечников и тебе на сборничек стишков деньги дал, ты бы и Гитлеру стихи посвятил.
— Ну нет, Джебраил Муслимович, Гитлер бы русскую дубину отведал.
За дверью кабинета раздались удары барабана, яростные всплески музыки. Это начинала работать дискотека «Хромая утка». Муслинов с удовольствием прислушался к этим ритмичным, возбуждающим звукам и готов был направиться к сейфу, чтобы отсчитать Добрынину обещанные двадцать тысяч.
