— Игнат Трофимович, поймите мою грешную душу. Устал я, устал. Вся моя жизнь — дрянь и паскудство. Что от меня люди видят? Только тычки и ругань. Что людям от меня остается? Синяки да костные травмы. Больше так жить не хочу.
— Коли не можете жить такой жизнью, живите другой, — строго произнес Игнат Трофимович.
— Вот я и хочу. Помогите мне, Игнат Трофимович. Возьмите меня в подмастерья. Буду самую тяжелую работу делать. Глину месить, мешки таскать, дымом дышать. Научите меня своему ремеслу. Хочу колокола лить, чтобы люди слышали звоны и радовались, думали о Боге.
— Нельзя вас к колоколам подпускать. Только чистые душой к ним подойти могут. Их чистая душа в металл перельется, и звон к самому небу взлетит, и его Бог услышит. А у вас душа темная, от вас металл злом наполнится, и звук будет темный, глухой, сразу под землю уйдет.
— Вот и вы, Игнат Трофимович, меня отталкиваете. Не пускаете к людям со светлыми душами. Опять мне оставаться со злодеями. С губернатором Петуховским, который уголовник, маленьких девочек мучает. С олигархом Касимовым, который музыку слушает и на бабочек африканских любуется, а у него в шахтах людей засыпает солью. С азером Джебраилом Мамедовым, который весь город на наркоту посадил. А как бы мне хотелось подружиться с таким человеком, как Садовников, с его подругой Верой, с вами, Игнат Трофимович. Как бы мы дружили, путешествовали. Всю Россию-матушку объехали, всем ее святым местам поклонились. Весь мир повидали с его чудесами, городами, народами. А когда всю землю объедем, то полетим все вместе в космос, к далекой звезде, на чудесном звездолете, который мы от американцев сумели сберечь как наше космическое Русское Чудо. Кстати, Игнат Трофимович, звездолет-то наш на прежнем месте находится? Хорошо он замаскирован? Может, его в другое надежное место передвинуть?
— О каком звездолете вы говорите, не знаю. А я уже свое отпутешествовал, да и компания у нас с вами не сложится.
— Ах, Игнат Трофимович, Игнат Трофимович, не жалеете вы меня. Не хотел я вам боль причинять, руки ваши золотые увечить. Сказали бы мне, где звездолет, и пошли бы с Богом свои колокола отливать. Но вы меня не жалеете. Нет, не жалеете.
Красные роботы подскочили со всех сторон к мастеру. Положили его руку ладонью вверх на деревянную доску. Всунули пальцы в железные кольца, так что ни дернуть, ни шевельнуть рукой. Поднесли из угла ковшик с расплавленным свинцом, на котором дергалась темная пленка. Стали наклонять над ладонью.
Игнат Тимофеевич, в предчувствии смертной муки, воззвал к своему любимому колоколу, что висел на колокольне в селе Куртниково под Новым Иерусалимом. И колокол услышал его зов и прислал ему звук, в котором таились молитвы и песнопения. Звук прилетел в темный каземат, подхватил Игната Тимофеевича и вынес на солнце. Как на воздушном шаре, окруженный божественным звуком, плыл Игнат Тимофеевич над городом, над его перламутровыми дымами, золотыми соборами, зелеными парками. Перелетел реку, синюю, с солнечной рябью, бегущей далеко к горизонту. Поплыл над красными сосняками, цветущими опушками, лесными озерами, с которых в стеклянном блеске взлетали утки. Опустился на цветущий луг, благоухающий и чудесный, с множеством цветов, в птичьих свистах, гуле шмелей и пчел, где ждала его молодая жена Алена, какой запомнил ее в первый год их любви и часто вспоминал после ее нежданной кончины.
Они сидели рядом на теплой траве. Алена держала трилистник клевера и спрашивала:
— Игнатушка, а знаешь, почему на клевере три листочка? Один листик — ты, другой — я, третий наш сыночек Петруша.
Игнат Трофимович улыбался, а свинец лился на его раскрытую ладонь, и ладонь шипела, пузырилась, дымилась, и в ней остывал раскаленный свинцовый слиток.
Полковник Мишенька черпал из ведра воду и лил себе на голову, отдуваясь и фыркая:
— Не жалеют меня, не жалеют! — повернулся к арабу и крикнул — Давай, веди следующего! Добивайте меня, добивайте!
Следующим был смотритель мемориального комплекса Аристарх Пастухов. Он сел напротив полковника, обратил к нему свое луновидное, с острым носом лицо, лишенное растительности. И полковник нашел в нем сходство со снеговиком, у которого вместо носа морковка. Это сходство обрадовало полковника, породив смутные воспоминания детства.
— Здравствуйте, господин Пастухов. Много о вас говорят, какой вы вклад внесли в дело воспитания человека. Нам так не хватает настоящих добрых воспитателей, которые могли бы человека образумить, наставить его на путь. В чем же, если не секрет, смысл вашего воспитания?
— Это целая теория поведения человека в коллективе, — охотно отозвался Аристарх, садясь на любимого конька. — Если перед коллективом поставлена высокая цель, и люди, стремящиеся к этой цели, правильно организованы, то, по мере достижения цели, каждый член коллектива совершенствуется, становится все светлей и добрей. По существу, это путь достижения святости.
— Что-то уж больно мудрено, господин Пастухов. Святость, совершенство, высокая цель. Нельзя ли пример?
— Ну, например, собираются люди, чтобы сажать на земле сады. Превратить землю в один райский сад. И с каждым посаженным садом все они становятся светлей и совершенней, в них по крохам прибавляется святость.
— То есть все они становятся Садовниковыми?
— Ну нет, Садовников неповторим. Он сажает сады не на Земле, а в космосе. А когда они зацветают, облетает их на космическом корабле и приносит на Землю райские яблоки.
— Как, прямо на звездолете? Как же они выглядят эти яблоки?
— Это не совсем яблоки. Это идеи, великая музыка, изумительные стихи. В последний раз он принес на Землю неизвестные стихи Мандельштама.
— Такой поэт, Мандельштам? Не слыхал. Поэта Семена Добрынина знаю. Лихо стишки сочиняет. Какие же стихи пишет этот Мандельштам?
Аристарх Петухов оглянулся назад, в темный угол, где красные палачи точили ножи, звякали пилами, накаляли железные шкворни, и нараспев, раскачиваясь, прочитал:
Гончарных чаш багровое вино.
Незыблемые стены казематов.
И милосердных рук прикосновенье.
Все длится ночь докучливых вопросов.
Пусть палачи возьмут мои одежды.
Покров не уберег свой липкий снег.
Там черной жабой притаилась смерть.
Таинственный обряд кровосмешенья.
В глазах померк божественный акрополь.
Он умолк, и было слышно, как скрежещут пилы, хрустит лебедка, булькает расплавленный свинец.
— Так, значит, есть звездолет, на котором можно улететь в космос? — Полковник Мишенька раздул ноздри, как собака, ухватившая след. — И вы, господин Пастухов, знаете, где спрятан этот звездолет?
— Конечно, знаю, — ответил Аристарх.
— Где же, где?
— На безымянном кладбище, в безвестной могиле Мандельштама. Ночью воздух над могилой начинает светиться. И из трав в небо взлетает звездолет, и в нем сидит Мандельштам, божественный космонавт русской поэзии.
