Сидя в парилке, закрыв глаза, вспомнил недавнюю поездку в Стамбул — синяя гладь Босфора, белый корабль и стеклянный фасад небоскреба, отражающий восходящее солнце.
— Прости, что я еще раз напоминаю… — Бернер, обжигая язык, проталкивал слова сквозь кипящий воздух, где капельки пота мгновенно испарялись, а пар распадался на жалящие сухие молекулы. — Ты обещал сохранить в неприкосновенности все производственные мощности, из тех, что я пометил на карте. На них не должны упасть ни один снаряд, ни одна бомба! Деньги на счет указанной фирмы уже поступили, можешь проверить. И будут еще поступать. Но каждый снаряд, упавший на нефтехранилища, будет уменьшать сумму. Прости, что это сказал…
Министр блестел, затуманенный, с каплей на носу, был похож на огромный оттаивающий окорок. Бернер с брезгливостью смотрел на этот желый кусок сала, вдыхал воздух, наполненный ядами, вытекающими из тела министра. Задыхался, чувствовал сердцебиение, мечтал поскорее выбраться из этой газовой камеры, совмещенной с крематорием. Но стоически оставался для продления разговора.
— Ты мне дал этот контракт с Азербайджаном, — сказал министр, сбивая пот с бровей, и несколько капелек, жирных и горячих, как воск, долетели до лица Бернера. — Приезжали два азера от Алиева, туда по контракту пойдет оружие — танки, «бэтээры», самоходки. Прямо с заводов, в смазке. А не может так выйти, что они пойдут из Азербайджана в Чечню? Станут работать против моей группировки?
— У тебя есть служба разведки, — ответил Бернер. — Отслеживай их маршруты в Чечню. Пусть твои соколы их разбомбят, если что. Тут нет возражений. Деньги заплачены.
Министр был как тающий снеговик. Весь в блеске, влаге, испарениях. Красная морковка торчала из середины лица, и было неясно, как он воспринял слова Бернера. Услышал ли их вообще сквозь тампоны глухого горячего воздуха.
— И еще, — сказал Бернер, переставляя свои худосочные стопы и глядя на темный, быстро высыхающий отпечаток. — Я, как обещал, дам тебе поставщиков продовольствия, топлива и амуниции. Для всей группировки на время чеченской кампании. О ценах договоримся. Проплата — на счет той же фирмы…
Бернер, сидя внизу, чувствовал, как сверху катятся на него валы жара, словно накаленные булыжники. Ему хотелось выскочить в прохладный предбанник. Он проклинал первобытные забавы, которым предавались угрюмые жаростойкие «государственники» из «русского» окружения Президента — то Совета Безопасности, ФСК, Министерства обороны. Предпочитали в «неформальной обстановке» решать государственные проблемы. Он был вынужден париться и пить вместе с ними. Охотиться на лосей, соскребать с раскаленной сковородки звериную кровь. Задыхаться от ядовитой водки. Он отдыхал от их общества в компании интеллигентных людей, на изящной яхте, скользящей по Бискайскому заливу или Женевскому озеру. Пил только некрепкие, подогретые или с кристаллами льда напитки и вина. Мылся в большой мраморной ванне, полной голубоватой благоухающей воды. Уединялся в просторном, с перламутровым кафелем туалете, с небольшой, тщательно подобранной библиотекой. Бани и охоты он терпел как временное и неизбежное зло, которое кончится вместе с устранением из окружения Президента этих недалеких, малообразованных «государственников».
В дверях, в стеклянном оконце появилась физиономия генерала. Он не решался войти без приглашения. Прижал к стеклу нос, плющил его, делал страшные рачьи глаза, раскрывал пасть, изображая чудовище. Желал привлечь к себе внимание.
Министр долго смотрел, как корчит рожи его затейник. Махнул, приглашая войти.
Генерал шумно, с топотом влетел, затаскивая с собой эмалированный таз, в котором лежали размоченные темно-зеленые веники.
— А вот и мы!… — топтался он косолапо. — По вашу душу пришел!… Косточки ваши пересчитывать!…
— Давай его отстегай! — приказал министр. — А то сидит, как собака на заборе!… Веники привозные, подарочные!… Эвкалипт!… Из сухумского батальона!…
Бернер пытался противиться, умоляюще воздевал тонкие руки, злился на сравнение с собакой. Но бороться было бесполезно. Затейник уже расстелил на горячем дереве сухие простыни. Уже хлюпал в тазу размякшим, пускавшим зеленый сок веником. С силой, ласково приговаривая, завалил Бернера:
— А вот мы сейчас потягушечки!… А вот мы сейчас всю дурь-то и выбьем!…
Бернер улегся лицом вниз, закрыв глаза и ужасаясь. Слышал, как шелестит над ним эвкалиптовый пук, нагоняя раскаленные вихри, от которых хотелось выть. Генерал сверху шмякнул ему на шею липкий обжигающий ворох. Придавил так, что у Бернера перехватило дыхание. Он попробовал вывернуться, но огромные ловкие лапищи удержали его, и на спину, на ягодицы, на икры посыпались ровные хлесткие удары, от каждого из которых в нем все содрогалось и из открытого рта вылетали стоны и повизгивания.
— А вот мы теперь вдоль… А вот мы теперь поперек…
Бернер, окруженный гулом, свистом, падающими ударами, больничными запахами смолы и эфира, был на грани обморока. Генерал-мясник терзал его, мял его телеса, водил по хребту своим огромным, как зубило, пальцем.
В полуобморочном сознании Бернера вставали страшные образы истязаний и пыток. Он ненавидел этих двух мужиков, боясь, что они его здесь задушат и зажарят. Но терпел «ради дела», цепко держа это «дело» в глубине помраченного рассудка.
— Хватит! — сказал министр. — А то его жену вдовой оставишь!… Веди его с нами в сугроб!…
Они вытолкали его из парилки, но не дали подойти к столу, где стояло желанное пиво, а дружескими и довольно болезненными тумаками подогнали к едва заметной дверке в стене.
— Давай-ка банкира кувырком!…
Оба, здоровенные, красные, окутанные паром, повлекли его за руки, исхлестанного, как библейского мученика. Пнули дверь и втроем из теплой озаренной трапезной выкатились на снег, на мороз, под синие небеса, к рыхлому сугробу, от которого при их появлении отступил солдат в полушубке и валенках, с деревянной лопатой.
— Яшка, вперед! — Министр пнул Бернера, и тот кувырком рухнул в раскаленную глубину, забив глаза, ноздри и рот мягким снегом, как клюквина, обсыпанная сахарной пудрой.
Рядом барахтались, по-медвежьи ревели от восторга оба военных. Бернер, едва не плача, чувствуя, что сейчас умрет, вырвался из сугроба и стремглав вернулся обратно в трапезную, а оттуда в парилку. Упал на лежанку, часто, по-собачьи дыша, глядя, как тает, исчезает на его дрожащем животе снег.
Скоро ввалились министр и его сотоварищ. Счастливые, героические, будто совершили подвиг. Взгромоздились наверх, красные, литые, синеглазые, словно отлитые из цветного фарфора.
— Вот, брат Яша, отведал русской бани!… Потом отдыхали за столом. Военные подливали себе виски, а Бернер жадно цедил прохладное немецкое пиво. Не мог унять жажду, будто каждая клеточка обезвоженного тела впитывала капельку золотистого пива.
— Выпьем за нашего лидера, за нашего министра! — Генерал-затейник приподнялся и говорил грозно, но одновременно подобострастно. — Его уважает наш Президент! Любит армия, офицерский корпус! Принимает народ! Потому что он не только военный, не только стратег, но и политик с большой буквы!… Ваша карьера, товарищ министр, еще далеко не закончена! Вам предстоят еще очень и очень большие дела и очень большие посты!… Но об этом, как говорится, ни слова!…
