— Как вы смеете!
— Дик, да он жив! — послышался веселый, но неприятный голос.
— Поднимите его, ребята.
Уже через несколько секунд Энтони пребывал в сидячем положении. Оглядевшись, он обнаружил, что находится на песчаной отмели, что невдалеке начинаются какие-то заросли, что вечереет и что перед ним стоят несколько человек в кожаных куртках и высоких сапогах. И все они вооружены.
— Кто ты такой, парень? — спросил у Энтони один из них, видимо, старший, если судить по костюму. На нем был замызганный офицерский мундир. Из-под треуголки торчала черная просмоленная косица. — Когда я спрашиваю, то жду ответа!
Вслед за этими словами вожака один из парней, стоявших у Энтони за спиной, сильно хлестнул лейтенанта тростниковым прутом. Юноша вскрикнул не столько от боли, сколько от неожиданности и унижения — подобным образом наказывали рабов на плантациях.
— Как вы смеете! — прорычал он. — Я Энтони Фаренгейт, сын губернатора Ямайки!
Слова эти произвели на негодяев неожиданный эффект — они расхохотались.
— Чему вы смеетесь, скоты?! — крикнул лейтенант, пытаясь встать на колени и инстинктивно ощупывая правый бок в поисках шпаги. Разбойник снова занес над ним тростниковый прут, но вожак в офицерском мундире остановил его.
— Постой Дик, не спеши, нехорошо так обращаться с сыном самого губернатора Ямайки…
Сэр Фаренгейт ложился спать поздно, и потому Бенджамен рискнул побеспокоить его.
— В чем дело, старина?
— Милорд, может быть, это не мое дело, но мисс Элен плачет у себя в комнате.
Губернатор отложил книгу.
— Может быть, она напевает? Как тогда?
— Нет, милорд, я понимаю, что вы имеете в виду. Она не напевает.
В первые годы своей жизни в семье Фаренгейтов Элен, как правило по ночам, любила напевать песни своей далекой, труднопредставимой родины. Песни эти чаще всего были печальными и протяжными, отчасти напоминали женский плач. Понимая, что девочка тоскует о доме, полковник не препятствовал ей и всем велел сделать вид, что они не находят в этом ничего удивительного. Однажды, случайно застав ее за этим занятием, он спросил у нее, не хотела бы она вернуться домой. Ведь там, наверное, хорошо? Да, сказала Элен, там хорошо, лучше, чем здесь, там бывает холодно, там бывает снег, там едят другую, вкусную еду. Но вернуться туда она бы не хотела. Почему, удивился полковник. А просто некуда возвращаться, объяснила Элен, дом сожгли, всех родных убили. Кто сжег ее дом и убил родных, она рассказывать отказалась. С годами эти сеансы ночного пения становились все реже, пока не прекратились совсем. Неужели — опять?
Полковник взял со стола подсвечник с горящей свечой и отправился в комнату дочери.
Бенджамен не ошибся — Элен и не думала петь. Она встретила отца, размазывая слезы по щекам, шмыгая носом и комкая в руках мокрый платок.
— Извини меня за это странное вторжение, но я не мог удержаться, когда Бенджамен сказал мне, что ты плачешь у себя.
— Ну что ты, папа, хорошо, что ты пришел.
— Между нами давно нет никаких тайн. Мне было неприятно узнать, что моя дочь всю ночь рыдает напролет. Ты больше не доверяешь своему старому отцу?
— Нет, папа, нет тут никаких тайн. Просто я не хотела тебя волновать.
— Я все равно уже здесь и все равно волнуюсь. Рассказывай.
Элен еще раз вытерла платком глаза и шмыгающий нос.
— Просто я проснулась от страха за Энтони. Сначала я подумала, что мне это просто приснилось, но и наяву страх не проходил. Наоборот, он становился все сильнее, и тогда я не выдержала.
— Честно говоря, я не представляю себе, что может угрожать офицеру, находящемуся на борту шестидесятипушечного военного корабля.
Элен ничего не ответила, по ее щекам снова потекли слезы. Полковник, собиравшийся высмеять эти «девичьи страхи», передумал. Он прожил такую жизнь, которая не способствовала вере во всякого рода сверхъестественные и магнетические штуки, он готов был поклясться, что все приснившееся его дочери не стоит никаких слез, но вместе с тем ему стало чуть-чуть не по себе.
— Ладно, Элен, мы сейчас все равно не в состоянии выяснить, имеют ли какое-нибудь основание твои страхи и слезы. Подождем, когда Энтони вернется, и спросим у него, что с ним происходило вечером сегодняшнего дня. А пока тебе нужно выпить отвара иербалуисы и попытаться заснуть. Договорились?
Элен кивнула, хлюпая носом.
Только вернувшись к себе в кабинет и устроившись поудобнее в своем кресле, сэр Фаренгейт понял причину своего собственного волнения: ему показалась странной слишком горячая чувствительность сестры к судьбе брата. Самые любящие, самые самоотверженные сестры спокойно спят в такие ночи. Сердце старика застучало сильнее. Явно здесь возникло что-то сверх обычной родственной привязанности, и это обещает в будущем дополнительные неприятные или, может быть, опасные сложности.
И главное, не исключено, что с Энтони и в самом деле что-то случилось.
— Ну что же, молодой человек, давайте поговорим серьезно. Вы не против?
Энтони, связанный волосяной гватемальской веревкой, сидел на полу, прислонившись спиной к стене. Напротив него за простым дощатым столом располагался говоривший — тот самый главарь в грязном офицерском мундире. На столе потрескивала простая сальная свеча.
У входа в помещение стояли двое бандитского вида парней с заткнутыми за пояс пистолетами и в косынках из красной бумажной материи.
За окнами звенели цикады в тропической ночи.
— Для начала позвольте представиться. Ваше имя мне известно, было бы невежливым скрывать в этой ситуации свое. Меня зовут Джерри Биллингхэм. Вам эти звуки ничего не говорят?
— Вы англичанин?
— Чистокровный. Но вас это не должно радовать. И если вы связываете свои планы на спасение с фактом моей национальной принадлежности, то зря. Я не нахожусь на службе у короля Карла, богоспасаемого монарха моей далекой родины. Более того, я в свое время дезертировал с корабля, принадлежавшего флоту вышеуказанного короля.
— Ах, да… — Энтони вспомнил эту фамилию. — Судя по отзывам, которые мне довелось слышать, вы, мистер, первостатейный негодяй.
Биллингхэм захохотал с видимым удовольствием, показывая желтые прокуренные зубы. Пламя свечи заколебалось, громадные тени зашатались на стенах. Один из вооруженных людей, стоявших у входа, сделал угрожающий шаг в сторону пленника.
— Постой, Дик, какой ты все-таки нетерпеливый. Неужели ты не понимаешь, что это — не просто пленник, это — мешок с деньгами.
Дик глухо выругался, возвращаясь на место.
Слова Биллингхэма заинтересовали Энтони.
— Что вы имеете в виду, господин дезертир?
— Не будем темнить, дружище. Я имею в виду, что его высокопревосходительство губернатор Ямайки славится чадолюбием. Поэтому сто, допустим, тысяч песо ему будет ничуть не жаль выложить за голову своего единственного, насколько мне известно, сына.
