Валерий Игоревич выскочил из магазинчика и торопливо загарцевал в сторону родных машин. Вид у него был сияющий.
— Есть! — крикнул он еще издалека. Подбежав поближе, задыхаясь от удовольствия, объяснил: — Надо вернуться на трассу. Там еще километра два, а где в кювете валяется сгоревший автобус, налево. Есть тут тюрьма, есть!
5
Дир Сергеевич полулежал, отвернувшись к боковому стеклу, и нервно хихикал. Выпускал время от времени хриплые, мокрые трели, а в перерывах просто сотрясался, дергая лопатками. Могло показаться, что он рыдает.
Елагин сидел с каменным лицом и смотрел строго вперед, неприятно прищурившись. На переднем сиденье ежился Бурда, и шея у него была красная, словно опаленная взглядом начальника службы безопасности.
Произошло вот что. Отыскав порекомендованное Бурде работниками нечипорихинского продмага пенитенциарное учреждение, Елагин и Рыбак провели профессиональную операцию по обнаружению местного представителя власти и сближению с ним, на что ушло немалое количество денег и пару часов времени. Сойдясь в оговоренном укромном месте с начальником изолятора подполковником Ляшко, изложив ему смысл своего интереса и передав оговоренную сумму в конверте, начальник службы безопасности «Стройинжиниринга» и его заместитель узнали, что их просьба не может быть выполнена: никакая информация, никакие деньги и сигареты Аскольду Сергеевичу Мозгалеву переданы быть не могут по той простой причине, что означенного господина в данном заведении нет. И главное — быть не может. Потому что подполковник Ляшко является начальником женской колонии и единственным мужчиной, которого можно в ней отыскать.
Елагин и Рыбак мрачно переглянулись. Подполковник оказался честным человеком, он вернул большую часть полученных денег, за исключением небольшой суммы, удержанной за беспокойство. Сочувствуя солидным иностранным гостям, желая хоть что–нибудь сделать для них, он предложил им встречу с Инессой Жилкиной, светской киевской пантерой, отбывающей срок в колонии. Конечно, он понимает, что это не совсем то, что московским гостям надо, но зато очень их развлечет и уведет от мрачных мыслей.
— То есть как? — не понял майор.
— А что, к ней иногда ездят. Старая клиентура. А что тут такого? И девонька подзаработает, и нам перепадет на дальнейшее обустройство.
— Спасибо, — еле сдержался майор и начал прощаться.
— Да отыщется ваш Мозгаль! — напутствовал гостей добродушный подполковник.
А теперь они вот едут неведомо куда, и младший Мозгалев заходится истерическим смехом. Майор думал, что уже достиг предела неприязни к историку во время вчерашнего ночного автомобильного круиза. Оказывается, нет.
— Так куда мы теперь? — шепотом спросил Бурда.
— В Москву, — бесцветным голосом произнес майор.
Это слово подействовало на Дира Сергеевича как капля раскаленной смолы, попавшая за шиворот. Он вывернулся по–червячьи и уселся вертикально, размазывая по щекам и бороде слезы издевательского умиления.
— В Москву, в Москву! в Москву?
— Да, — почти беззвучно подтвердил Елагин.
— А прощальная гастроль?
Майор на секунду задумался, какой привести аргумент против этого дурацкого замысла. И выбрал самый неудачный.
— Где тут гастролировать? Не Киев. Даже не Полтава.
— А это, это что за место?
Мимо пролетали некрасивые, угнетенные серой осенью пятиэтажки, усеянные кривыми антеннами.
Тут неожиданно проявил себя водитель Василий, успевший, видимо, ознакомиться с картой Бурды.
— Диканька.
Дир Сергеевич жадно завертел головой.
— Дика–анька?!
— Так точно.
— Так тут рядом должен быть хутор. Как раз вечер. Едем!
Елагин тоскливо отвернулся. Шеф загорелся, переломить его настрой можно только ценой скандала, а майор не чувствовал в себе достаточных моральных сил для этого. Чем хуже работаешь, тем на меньшее имеешь право. Что ж, придется влить в «наследника» грамм семьсот горилки и как полутруп транспортировать к месту жительства.
— Поворачивай, Вася, — распорядился Елагин.
На обочине дороги показалась группа странно одетых людей. Тюбетейки, телогрейки, шлепанцы.
— Кто это? — весело спросил Дир Сергеевич.
— Узбеки, наверно. На заработках, — неуверенно ответил Бурда.
— Тогда это не Диканька, а Дехканька, — скаламбурил «наследник».
Бурда обернулся, чтобы показать улыбку.
Неподалеку и правда оказался хутор. Несколько крытых камышом хат не вполне белого, как полагалось бы, цвета. Одна большая, вернее, длинная, пара–тройка поменьше. Трубы мертвые, в окнах темень. Конюшня, коновязь, телега, забор из плохо ошкуренных жердей, перевернутые глечики на столбах. Жеребенок таскает сено из покосившейся копны. Над всем этим нависло негостеприимное небо, как бы в раздумье — а не брызнуть ли еще мелким противным дождичком на эту народную картину.
— Какого рожна нам здесь надо? — криво улыбнулся Елагин.
— Схожу на разведку, — предложил свои услуги Василий.
— А мы воздухом подышим и ноги разомнем, — бодро произнес «наследник», открывая дверь. Он прошелся туда–сюда, с демонстративным наслаждением вдыхая серый влажный воздух. Особо гулять было негде. Лужи, подмерзшая ночью грязь, в которой еще поблескивали мелкие льдинки.
Из второго джипа подошел дымящий сигаретой Рыбак, а за ним и чертыхающийся Кечин, почему–то с тщательно прижимаемым к животу портфелем. Не дав им задать их недоуменные вопросы, «наследник» объявил, что сейчас они тут «ударят автопробегом по самогону, борщу и вареникам».
— Тут? — удивился помощник Елагина.
— Угу, — подтвердил Елагин.
— Так это ж музей, — попытался отговорить шефа от дурацкой затеи Кечин. — Под открытым небом.
— Это бордель с рестораном, — уверенно возразил Дир Сергеевич. — Во, видите? Пошло.
Все посмотрели, куда он указывал. Из толстой трубы ближайшей хаты неуверенным джинном начал выползать дымок.
— Солому зажгли в печке, — предположил Рыбак, выказывая свое знание народной украинской жизни.
Показался Василий и сообщил, что дело на мази, повара и официанток разбудил, полы моют, печи растапливают, «продукт» имеется, надо только подождать с полчасика. Никто не успел ничего сказать по этому поводу, из–за ожившей хаты выкатился тарантас с парой гнедых и насильственно колоритным мужичком на облучке. Остроконечная баранья шапка, темно–синяя свитка, рубаха с вышитым воротом, огромный медный крест на цепи. Единственное, что нарушало общий колорит, — кроссовки. Но они были так перепачканы в черноземе, что потеряли право считаться спортивной обувью.
— А вот, хлопцы, прокатиться. На гумовых колах. Что за брика, что за коник, а!
