— Он здесь?
Светлана Владимировна ответила так же тихо:
— Нет. Он теперь редко бывает дома.
— А если бывает?
— Ты знаешь, очень странно. Никаких скандалов, никаких выяснений отношений. Почти совсем не разговариваем. Как бы не о чем. Уже как бы чужие люди.
— Значит, все–таки разводитесь? — спросила гостья, усевшись за стол на кухне.
— Мне так объявлено. Я этого не хочу. Или, по крайней мере, чтобы все это протекало не так. Конечно, жить вместе мы не сможем. Не будем.
Алевтина отрешенно смотрела на поданный чай.
— Непонятно.
— Что тебе непонятно?
— Разводиться ты не хочешь и жить вместе не предполагаешь…
Светлана Владимировна поморщилась и тут же рассердилась, морщиться ей было неудобно — спасибо пластикхирургам.
— Что тут непонятного, Аля? Я не хочу с ним жить, но и не хочу, чтобы он меня бросал!
— Это как–то связано с деньгами?
— Нет, в любом случае я получу, что положено. Дело в психологии.
— Теперь понимаю.
— Тогда пей.
— А у тебя нет чего–нибудь покрепче?
— А–аля!
— Коньяку, например.
Хозяйка несколько секунд изучающе смотрела на подругу, потом открыла стенку шкафа:
— И тебе налью, и сама выпью. Только с одним условием. За здоровье Мити Мозгалева мы пить не будем.
— Не будем.
— А говорить, значит, будем все–таки о нем?
Алевтина осушила рюмку, зажмурилась, но больше ничем не показала, что ей плохо.
— Не только.
Светлана Владимировна тоже выпила. И вместе с глотком «мартеля» в ее сознание проникла и новая мысль.
— Не только? Аля, так, может, о нем и о тебе? Ты за этим пришла? Знаешь, что я тебе скажу? Забирай! Ничуть не обижусь. Вся обида перегорела, когда я узнала об этой официантке. Ядреная, тупая молодуха. Знаешь, как это бьет по нервам женщины в ботоксе? Меня будто в деревенском туалете утопили.
— А если я твоя подружка, то не так страшно?
— Не группируйся, я ведь не обидеть хочу. Сделаем друг другу доброе дело. Моя заноза уменьшится, и ты наконец заживешь с суженым. А что ножки кривоваты и пузцо пивное, так чего уж в нашем–то возрасте носом вертеть. А деньги у него я не все отберу. Да и нет у него по большому счету ничего. Пока ситуация с Аскольдом не прояснится, все в подвешенном состоянии.
— Это ты так за меня радуешься?
— Брось, давай еще выпьем.
— Давай, только теперь за другое.
— За какое?
— Знаешь, Света, а ты сейчас говоришь совсем как Митя.
— То есть?
— Он всегда, вспомни, к каждому слову цеплялся, все время пытался скаламбурить.
— Это заразно, признаю. Но ты давай тостуй, подруга.
Выпили все же без слов. Отдышавшись, Алевтина сказала:
— Пусти ты его к сыну!
— Кого? Э нет, подруга, и не тостуй за это, и не говори. Никогда!!
— Почему?
Светлана Владимировна, нахмурившись, вышла с кухни, тут же вернулась с уже зажженной сигаретой во рту. И такая же нахмуренная.
— Понимаешь, Миша мой сын.
— Этого никто не оспаривает.
Выдохнув клуб дыма, курильщица раздвинула его вертикальной ладонью, чтобы лучше видеть собеседницу.
— Тебе не мешает?
— Немного, но я потерплю.
— А я не потерплю, чтобы в мои отношения с сыном кто–либо вмешивался.
Алевтина помолчала:
— Это ты мне?
— Нет. Это я ему. Митеньке.
— Но он…
— Он сволочь!
— Да, но…
— Неудачник, трус, слабак и ничтожество!..
— Пусть так, Света, но он еще и отец…
Светлана Владимировна вдруг захохотала и выпустила изо рта столько дыма, как будто затягивалась сразу десятком сигарет.
— Какая ты дура, Аля!
— Я тоже неудачница, я трусливая, я дура… Но что Миша — сын Мити, ты отрицать не можешь!
— Могу!
Наступило туповатое молчание, в основном в исполнении Алевтины. Светлана надменно дышала на нее дымом.
— Ну, говори, Аля! Что ты хочешь этим сказать? «Света, какой ужас! Кто настоящий отец?» Теперь ведь начинается самое сладкое. Самая сочная часть будущей сплетни. И вот что отвечу: я не пошутила. Митя за всеми своими увлечениями, пьянством несусветным, порывами–полетами во сне и наяву не заметил даже, что мальчик–то не его. И это был не всплеск, не курортный роман, как ты, наверно, подумала. Не молодой практикант, и не моложавый начальник, и не научный руководитель. Это все можно было бы забыть. Чего в жизни не бывает. Изменила, отряхнулась и наплевала. Не–ет. Что молчишь?
— Я все поняла, — глухо сказала Алевтина, поднимаясь.
— Что ты поняла? Надеюсь, понятно, почему я не хочу, чтобы Митя встречался с Мишкой? Это не каприз. Не желаю травм — хотя бы сыну.
— А Миша знает?
— Ты что — дура?! Ты куда?
— Я все поняла.
— Ты что в пол смотришь? Да куда ты?
— Я пойду, пойду. Я никому ничего не скажу, можешь не волноваться.
— А я и не волнуюсь. Надоело волноваться. Если он еще раз сунется с вопросами, я сама ему все расскажу. Аля, стой, что ты поняла? Может, какую–нибудь ерунду взяла в голову? Расскажи, посмеемся!
Дверной замок защелкнулся с безапелляционным звуком.
2
Нина Ивановна Малютина пребывала в полнейшей растерянности. Как всегда, не зная, что ей делать, она мыла посуду. Уже дважды мытую. Ей лучше думалось, когда руки были заняты делом. В загородном бардаке «Стройинжиниринга» посуды припасено было много и, сколько ее ни били разгульные гости, оставалось всегда достаточно. Так что у сестры–хозяйки было сколько угодно времени для размышлений. Времени было достаточно, но не хватало еще чего–то, чтобы разобраться в происходящем.
А происходило вот что: вчера поздно ночью в «Сосновку» явился Дир Сергеевич. Он был уже пьян и потребовал, чтобы ему дали еще выпить. Конечно, дали. И сколько угодно. Как и следовало ожидать, это не пошло на пользу. Он и в самом начале визита говорил странно, а потом уж и совсем впал в полную бессвязность. Можно было, правда, догадаться, что ему плохо, чем–то он очень расстроен. Все знакомые его — видимые и невидимые — были названы предателями и ничтожествами. Особенно доставалось «жирной змее» и ее подруге «вобле», наиболее густой яд был излит в их адрес. Идентифицировать этих гражданок Нина Ивановна не смогла. За строем обличаемых «нелюдей» мелькал светлый образ сына Миши. Многажды было объявлено, что поездка к нему состоится! Кто бы и что бы ни мешали!
