В результате Жан-Давид, изо всех сил старавшийся пробраться на Тортугу в качестве обыкновенного малозаметного охотника, въехал туда популярнейшей личностью.
Если приплюсовать к этому его немалый рост, громадную физическую силу, угрюмый нрав и острый, резкий язык, то становится понятным, почему на него не мог не обратить внимание губернатор де Левассер, всю свою карьеру построивший на умении разбираться в людях.
Жан-Давид поселился уединенно, в совместных попойках с выходцами с Эспаньолы почти не участвовал. И, что характерно, не вызывал этим всеобщего раздражения. Людям в общем-то не нравится, когда кто-то держится подчеркнуто в стороне. Другое дело, если речь идет о человеке, имеющем право держаться таким образом; от этого его вес, наоборот, растет и интерес к нему увеличивается.
Жил он так, словно чего-то ждал. То ли человека, то ли известия, то ли наследства.
Каждый день после обеда, когда спадала тропическая жара, его можно было видеть на набережной. Он медленно прогуливался от невольничьего рынка до рыбного. Туда и обратно, иногда три, иногда четыре раза, внимательно поглядывая вокруг синими глазами.
Набережная была весьма живописным местом. Повсюду стояли торговые ряды мелочных торговцев, толклись мулы, сновали индейцы-носильщики, дымились жаровни с уличной снедью, распуская длинные хвосты запахов. Здесь во множестве можно было встретить французских матросов и офицеров. Офицеры выделялись цветистостью одежд: светло-желтые кожаные штаны, заправленные в низкие сапоги с отворотами, шляпы шириною с хорошее тележное колесо, украшенные серебряной чеканкой ножны. Матросы одевались, понятно, поскромнее: немного недостающие до колен полотняные штаны, светлые чулки, короткий синий сюртук. Матросы кораблей, только что прибывших из Старого Света, носили на головах совершенно невообразимые сооружения — высокие клеенчатые цилиндры. Они были введены распоряжением морского министра его величества Людовика XIV. Над ними смеялись, но они, как и всякие столичные стиляги, были невозмутимы.
Флибустьеры и буканьеры походили в большинстве на грязных райских птиц. Кожа, перья, полотно, бархат, миткаль, серебро, дерево, пальмовые листья, китовый ус, стекло — вот неполный перечень того, из чего состояла одежда вольных жителей моря и побережья. Если прибавить к этому татуированные физиономии, плечи и груди, выбитые глаза, отрезанные носы, серьги в ушах, гнилые зубы, гноящиеся раны и пьяную брань, можно получить отдаленное представление о том, как выглядела набережная главного порта Тортуги в те часы, когда там появлялся Жан-Давид Hay.
Сам он был одет в простой черный сюртук, черные же панталоны, домотканые, но идеально чистые чулки. То, что он не утратил способности одеваться по-человечески в нечеловеческих условиях жизни на буканьерских становищах, могло бы вызвать восхищение, когда бы было кому оценить это.
Смуглая рука Жана-Давида опиралась на эфес длинной шпаги, за поясом выразительно торчал пистолет, так что всякий, кому захотелось бы с ним заговорить в непочтительном тоне, должен был бы пять раз подумать, стоит ли это делать.
Даже у самого замкнутого человека, если он постоянно живет среди такого скопления людей, каким является морской порт, появляются знакомые.
С первым из них, Моисеем Вокленом, Жан-Давид познакомился довольно забавным образом. Ему понадобилось сменить жилье: комната в большой гостинице почти на самом берегу оказалась слишком шумной. На первом этаже этой гостиницы, носившей странное название «Носорог и его рог», имелось заведение, пользовавшееся особенной любовью береговой братии. Местные посетители надирались так, что им становилось все равно, кто перед ними: враг, друг, стражник или сам Господь Бог. Даже такому затворнику, как Жан-Давид, случалось попадать в ситуации, в которых единственным аргументом оставался клинок.
Искалечив пятерых или шестерых гуляк, он решил: хватит! И стал наводить справки, нельзя ли обзавестись жильем в более спокойном месте. Подальше от портовых таверен.
Очень быстро его свели с одним дюжим седовласым негром, владельцем небольшого домика в верхней части городка.
— Сколько ты хочешь? — спросил его Жан-Давид.
— Пятьдесят пиастров, — сказал Роже — так звали домовладельца.
— Ты сошел с ума, клянусь всеми святыми! Пятьдесят пиастров в год за комнатку с земляным полом.
Негр помотал головой, и в глазах его появились слезы.
— Не за комнату, господин, и не на год.
— Я не понимаю тебя, говори яснее.
— Мне нужны пятьдесят пиастров, я предлагаю вам взамен за эти деньги весь дом и навсегда.
Жан-Давид задумался.
— Пойдем, ты мне его покажешь, твой дом.
Пятьдесят пиастров за полное обладание домом — сумма ничтожная. Что-то в этой истории не так, естественно, подумал Жан-Давид и пожелал проверить, что именно.
Он был почти уверен в том, что увидит крытую соломой мазанку с плетеными стенами, с низкою дверью и даже без окон, но ошибся.
Дом выглядел вполне пристойно. В таких здесь, на Тортуге, жили мелкие чиновники, небогатые торговцы, то есть вполне приличные люди.
— Пятьдесят пиастров? — усмехнулся Жан-Давид.
— Да, господин, да, но только деньги мне нужны не позже завтрашнего утра. Раннего утра.
Покупатель поиграл пальцами на эфесе шпаги.
— Послушай, приятель, может быть, прекратишь изображать из себя сумасшедшего и объяснишь, в чем тут дело? Может, тут нечисто, может, дом принадлежит не тебе, может…
Седой Роже замахал руками:
— Дом в полном порядке, спросите у соседей, все бумаги мы сможем оформить в канцелярии губернатора хоть сегодня. Я бы продал дом кому-нибудь из тех, кого знаю, но те, кого я знаю, не обладают такими деньгами. Пятьдесят пиастров — маленькая плата за дом, но не у всякого они лежат в кармане.
— А почему этих пиастров тебе нужно именно пятьдесят? Ты проигрался в кости?
— Что вы, господин, я не играю в кости.
— Тогда в чем дело? У меня есть пятьдесят пиастров, но я не выну их из кошелька, пока не узнаю, для чего они тебе нужны.
Роже понурился:
— Вы любопытны, господин, но у меня нет другого выхода, и я расскажу. Я должен выкупить одного человека. Завтра его продают в рабство.
— Ах, вот оно что. Кто этот человек?
— Его зовут Моисей Воклен, он великий человек. Я знаю его двадцать лет. Представляете, двадцать лет! Я проплавал с ним двенадцать лет, вы представляете, господин, двенадцать!
В глазах негра загорелся необъяснимый огонь, в речи появилась непонятная страсть.
— Ну двенадцать, и что?
— Как что, господин, как что?! Я проплавал с ним двенадцать лет, весь свой срок, — и остался жив. Посмотрите. — Роже стащил через голову полотняную белую рубаху и предъявил на обозрение иссеченную разнообразными рубцами спину. — Видите, господин, это он, он!
