В квартире было темно и стояла ужасная вонь. Вся еда, которую принес Извольский три дня назад, протухла самым гадким образом: воняла пережаренная свинина в духовке, подпахивала посеревшая осетрина, маслины в вазочке подернулись каким-то белым налетом.
Черяга профессиональным взглядом окинул гостиную. Нетронутая еда. Закупоренная бутылка шампанского. До половины опростанный коньяк и смирновская водка, от которой отхлебнули добрый стакан. Кровать колом – Извольский за собой, разумеется, не прибирал. Картина вполне красноречивая, даже если не заметить порванных женских трусиков, забившихся под одеяло.
– О Господи, – сказала Ирина, – я должна все убрать!
Перевела взгляд на кровать и страшно сконфузилась.
Черяга прошел в кухню и стал набивать там протухшей жратвой пакеты для мусора. Руки его слегка тряслись.
«Дача» оказалась гигантским трехэтажным особняком, выстроенным в престижном районе Рублевского шоссе. Толстый бетонный забор вокруг особняка был увешан телекамерами, как елка – игрушками. Впрочем, сам особняк не походил на обиталище «нового русского», а был вытянут в длину, изобличая тем самым смешанные гостинично-представительские функции.
Гостиница, разумеется, была сугубо убыточной, и существование ее диктовалось соображениями безопасности. Было бы не очень приятно, если бы тот же Извольский или Черяга, остановившись в «Палас-отеле», был сфотографирован в номере с проститутками. И наоборот – километры пленки, потраченные на съемку гостиничных утех областного руководства, обожавшего погудеть на халяву, были одним из элементов линии Маннергейма, выстроенной комбинатом на границах своей сферы влияния.
Черяга вполголоса побеседовал у стойки, получил ключ и проводил Ирину в ее апартаменты – в большой двухкомнатный номер на втором этаже, с огромной кроватью, телевизором, мини-баром и кучей сверкающей сантехники в просторной ванной. На фоне бархатных, до пола, портьер и затянутого ковролином пола потрепанная сумка с вещами и книгами смотрелась, как окурок на дворцовом паркете.
Черяга убедился, что все нормально, рассказал, как заказать утром завтрак, и взялся за ручку двери:
– Спокойной ночи.
Ира сидела на краешке огромной постели.
– Погодите, – сказала Ира.
Черяга остановился. Девушка глядела на него исподлобья, глаза у нее были как у встревоженного воробушка.
– Извините, я, наверное, глупость спрашиваю, но отчего стреляли в Славу?
– Зачем вам это, Ира?
– Затем. Иногда в людей стреляют оттого, что они кому-то помешали, а иногда – оттого, что они сами такие. Я в больнице слышала – это правда, что ему мстили за убитого спецназовца? Спецслужбы?
Черяга вернулся в комнату, обошел кровать, стараясь держаться как можно дальше от Ирины, присел на краешек стола.
– Да, – сказал он, – возможно, в него стреляли спецслужбы.
– Из-за спецназовца?
– Нет. У нас в области есть завод. Конгарский вертолетный. Где-то месяц назад его директор попросился под крышу АМК. У завода были неприятности. У него был крупный военный заказ, американцы оплачивали ему разделку ракет, и несколько силовиков хотели, чтобы ракеты разделывал не завод, а фирма, которая должна была взять в аренду площади завода. Фирма принадлежала этим силовикам.
– Это так прибыльно?
– Если красть – да. Если работать с заводом в целом – не очень.
– А зачем Слава его брал?
– Он не хотел. Я попросил.
Ирина вздрогнула.
– А стреляли в него?
– Мне было бы приятней, если б стреляли в меня.
– И больше ничего не может быть? – спросила Ирина.
– АЭС.
– Какая АЭС?
– Белопольская АЭС. Сляб должен был подписать договор о ее переуступке меткомбинату.
Ирина слегка вздрогнула. Самые последние слова Извольского были именно об АЭС.
– А где это? Я никогда не слышала о такой…
– Она недостроенная. Третий год зарастает молодым подлеском.
– Тогда кому она нужна?
– Под строительство, которого не было, списывались огромные деньги. Деньги шли на финансирование одной политической партии.
– Какой?
– Скажем так – не правой. То есть у нас все партии одна другой изумительней, но с данного предприятия деньги шли господам патриотам.
– И Слава все равно ее купил?
– Ее нельзя было купить. Он заткнул всю дырку. Понимаете, кто-то может счесть, что он поступил не по-джентльменски. Ему нужна была одна АЭС, а он взял и сменил все руководство РАО.
Ирина молчала. Денис чувствовал, что ему надо бы уйти из этой комнаты, но уйти не мог.
– Он очень жестокий человек, – сказала Ирина, – он забыл, что такое «нельзя».
– Неправда. Если бы он был просто жестоким человеком, вы бы не тащили его из машины.
– Вы знаете, почему я убежала? Я могу рассказать вам…
– Не надо, Ира. Вы потом будете жалеть, что рассказали. Ложитесь лучше спать.
В коридоре Денису встретился Дима Неклясов. Он проводил Черягу, выходящего из комнаты Ирины, удивленным взглядом.
Спал Денис в эту ночь ужасно. Несмотря на усталость, он проворочался в постели добрый час, а в полтретьего проснулся от непростительного сна. На простыне темнело сладко пахнущее пятно – с Денисом случился грех, более подобающий прыщавому юнцу, нежели начальнику службы безопасности гигантского предприятия, который, в конце концов, имеет возможность заказать с доставкой на дом любое число плевательниц для спермы.
Денис проворочался еще часок, понял, что не заснет, оделся и поехал в больницу.
В пять часов утра Вячеслав Извольский впервые за четыре дня открыл глаза.
В следующий раз Вячеслав Извольский проснулся уже заполдень. Он лежал все в той же одиночной палате с розовыми стенами и унылым пластиковым полом. Огромный телевизор с видаком глядел на Извольского потухшим четырехугольным оком. В палате было темновато – за окном шел снег, ветви деревьев скреблись о стекло, как мыши в подполе.
За дверью громко орал телевизор, что-то довольно зареготали охранники, потом вдруг раздался треск автоматной очереди, одной и другой. Звук слишком хорошо напомнил Извольскому то, что он слышал перед тем, как упасть на пол машины три дня назад. На мгновение директору показалось, что он – все еще там, что эта палата – греза умирающего, потом Сляб сообразил, что это охранники пялятся на какого-нибудь Шварценеггера, хотя платят им деньги не за то, чтобы они пялились на Шварценеггера, а чтобы не спускали пальца – с предохранителя, и глаз – с коридорной двери.
– Прекратите! – крикнул Извольский.
То есть он хотел крикнуть. Вместо крика получился полушепот, в груди болезненно дернулось и продрало как огненным колом, и директор, задохнувшись от боли, тяжело закашлялся. Чей-то серый силуэт метнулся к двери.
