Ба-бах! Мы с Томочкой мигом шлепнулись в грядки, не забыв
уложить рядом детей. Ба-бах! Ба-бах!
– С ума сошел! – заорал Альфред. – Откуда ты выполз!
Я осторожно повернула голову. В двух шагах от нашей избы
стоял дед, одетый самым невероятным образом. На нем была рваная телогрейка, из
многочисленных дыр которой торчали куски гнилой ваты, темно-зеленые, выцветшие
штаны и черные, пыльные, местами потрескавшиеся сапоги. Над макушкой дедка
ореолом стояли длинные, седые, спутанные волосы, подбородок украшала
лопатообразная серая борода. Чем-то крестьянин напоминал великого русского
писателя Льва Толстого. Может, сходство с отлученным от церкви литератором
дедуле придавало фанатичное, безумное выражение блеклых глаз? В одной руке
дедок сжимал древнюю винтовку.
– А ну прекрати! – взвыл Фредька.
Старичок вскинул берданку и принялся палить во все стороны.
Ба-бах! Ба-бах!
– Мне уже не хочется есть, – заявила Кристя, – весь аппетит
пропал.
– Во, патроны кончились! – взвыл дедок.
– Да что тут творится? – зачастила появившаяся Лена. –
Господи, дядя Мотя! Ты откуда взялся? Зачем стреляешь?
– Так немцы в деревне, доча! – закудахтал дед. – Я фрицев
гоняю. На Москву не пущу! Нет им туда дороги! Бомбы швыряют, но нас ничем не
возьмешь! За Родину, за Сталина! Ночь работе не помеха! Не болтай, враг
услышит! Троцкист, шпион, оппортунист на правый бок склоняется, но на пути
стоит чекист, он с ними рассчитается!
– Баба Клава! – взвыла Лена. – Забери дурака.
– Ой, беда, – зачастил дребезжащий голосок, – сбег, идол
проклятущий, и берданку спер! Ступай домой, отрава горькая.
– Немцы…
– Мы давно с ними замирились.
– С фашистами?
– Да.
– Нет! Нельзя такого.
– Пошли домой!
– У-у-у, всех сейчас перебью.
Послышалось сопение, ругань, треск, вопли, потом вдруг стало
тихо.
– Чего в грядках валяетесь? – спросила Лена. – Вставайте,
увели дядю Мотю. Грешным делом, я думала, что он помер, ан нет, живехонек.
Я встала и ужаснулась.
– Семеныч!
– А с ним чего? – подперла бока кулаками Лена.
– Его убило!
– Чем?
Тут я наконец осознала масштабы катастрофы.
Средство для разжигания костра, скорей всего, представляет
быстро воспламеняющуюся горючую смесь.
Недаром Альфред только что сетовал на сильный запах
керосина. Кристина же выплеснула на дрова почти полбутылки, или это я сама не
пожалела замечательного средства? Да какая, в конце концов, разница, кто это
сделал, важен результат, а он сногсшибателен, в прямом смысле этого слова.
Семеныча сбило с ног, мы с Томочкой тоже уже давно валяемся на огороде, пытаясь
прикрыть собою детей, кухня разнесена в клочья, а Семеныч… Он труп!!!
– Эх-ма, девки, – закашлял мертвец, выползая в огород, – ну
и самогонку варите! Во шибает!
– Ты жив?! – я рванулась к алкоголику и принялась судорожно
его ощупывать. – Миленький, любименький, дай тебя поцелую.
– Ну и ханка, – тряс головой Семеныч, – убойная штука, меня
по мозгам как шарахнет, как дербалызнет, как охреначит! Прямо чувств лишился. И
что интересно! Сначала завалился, с копыт скинулся, а сейчас ни в одном глазу,
словно и не пробовал ничего, отрыжка только мучает.
Семеныч со смаком рыгнул, меня обдало запахом Керосина.
– Ну дела! Ведьмы у нас появились, – плел пьянчуга, – жутко
страшные! Вы из чего зелье варите!
А ну, колитесь.
Наблюдая краем глаза, как Томочка, стряхнув с себя землю,
идет в избу, я спросила:.
– Ведьмы? Кто же такую глупость придумал?
Семеныч икнул и ткнул корявым пальцем в сторону дороги.
– Там Коля живет, шофер, зашибает крепко.
– Больше, чем ты?
– Я и не потребляю вовсе, так, для веселья чуток приму, а
Коля по-черному гудит, – объяснил Семеныч, – его жена, Аленка, говорит, что он
вот уж неделю каждое утро, когда на своем грузовике из двора выезжает, вот тут,
на пригорке, ведьму встречает. Она на ракете верхом летит. Коля теперь боится
за руль садиться, вдруг его колдунья приметит. Только, похоже, она за ним
охотится, он уж в разное время за баранку лез, и все равно, стоит ему на дороге
показаться, стерва эта тут как тут! Мне-то все равно, на чем кто летает, а Коля
боится! Ну лады, пойду, завтра опять вас навещу, самогоночки нальете?
Я молча уставилась на Семеныча. Ну, если неизвестный шофер
зашибает столько, что Семеныч считает себя на его фоне непьющим, тогда
удивительно, что мужик лишь сейчас начал видеть колдунью, летающую по Пырловке
на ракете. Лично мне кажется, что он давным-давно уже должен дрессировать
розовых мышей, зеленых чертей и голубых свиней.
– Вилка, – крикнула Томочка, высовываясь из разбитого окна,
– представляешь, печь-то просто огненная. Сейчас оладушки поджарю!
– Не хочу, – взвизгнул Никитос, – не хочу оладушек!
– Послушай, – стараясь не вскипеть, сказала я малышу, – ты
два дня требовал блинов. Мы с Томой чуть не спалили хату, походя отравили
Семеныча, перепугали Альфреда, взбаламутили Лену… Уж не стану тебе описывать
эпопею с колкой дров. И теперь, когда наконец ценою нечеловеческих усилий мы
растопили печь, ты…
– Не хочу оладьи!
– Нет уж, теперь придется их съесть!
– А-а-а, – зарыдал Никитос и унесся в кусты.
– Что на этот раз? – опять выглянула из избы Тамара. – Эй,
Никитцын, иди оладушки есть.
– Он их не хочет, – мрачно сказала я.
– Да? – удивилась Тома. – Ну, бывает! Эй, Никитосина,
отвечай, ужинать идешь?
– Неть, – донеслось из кустов.
– Почему?
– Не хочу оладьи.
– Ладно, – смилостивилась Томочка, – говори, что
приготовить.
– «Наполеон».
– Торт?!
– Да.
Услыхав это, я пошла в избу, пускай разбираются без меня.
