Не помню, сколько я так простоял, мне показалось, что целую вечность, хотя в окружающем мире пролетело, должно быть не больше нескольких секунд. Душу мою наполнял истинный восторг, очень редкий случай, когда твое творение нравится тебе самому. Ведь если подходить объективно, то автор всегда самый предвзятый, самый жестокий критик, кому, как не ему известны доподлинно все мелкие неувязки, огрехи и неловкие штрихи. Зритель, может и не заметить, не понять, не оценить должным образом, но вот себя уже не обманешь. И если есть внутри хотя бы тень неуверенности в удачности произведения, радости оно уже не приносит. Сейчас внутри у меня бушевал ураган, грудь буквально распирало от гордости творца, демиурга, сумевшего создать действительно нечто достойное. Наполнявшие меня чувства требовали немедленного выхода, ведь разделенные эмоции умножаются вдвое. И сейчас, о чудо! совсем рядом была та, с которой особенно хотелось поделиться ими. Дрожа от нетерпения я широко распахнул дверь ведущую в спальню.
И наткнулся на полный затаенной боли и горя взгляд ореховых глаз. Мне будто под дых внезапно двинули, так он не соответствовал тому, что я ожидал увидеть, так диссонировал с моим собственным, наполненным радостной эйфорией настроением. Она сидела на краешке кровати, зябко кутаясь в одеяло, держа в руке пульт дистанционки. А на экране телевизора ухоженная, чем-то неуловимо напоминающая куклу Барби, девица нарочито возмущенно округляя глаза и хлопая невероятно длинными ресницами читала бегущий где-то за направленной на нее камерой текст:
— Вчера заместитель главы оборонного ведомства Южной Осетии Ибрагим Гассеев сообщил ИТАР-ТАСС, что утром прошлого дня сотрудники силовых структур Грузии заняли высоту западнее села Нули, оборудовали там огневые точки и обстреливали объездную дорогу, ведущую в осетинские села. Около 16:30 осетинская сторона, открыв ответный огонь, подавила огневые точки, подорвала два БМП и выбила грузинских силовиков с высоты.
Моя рука державшая поднос с кофе предательски задрожала. Опять! Нет, только не сейчас. Замолчи, не говори больше ничего, почему именно сейчас, когда я так счастлив ты вновь окунаешь меня во все это? Дикторша не вняла моей горячей мольбе, смерив меня взглядом своих вымазанных тушью глаз, она ехидно улыбнулась и продолжала, демонстративно артикулируя звуки:
— Южная Осетия обвинила Украину и США в поставках оружия в Грузию и в предоставлении своих баз для тренировок грузинских снайперов.
Поставив поднос на журнальный столик, я быстрыми шагами пересек комнату и ударом кулака по кнопке вырубил телевизор. Чертова кукла запнулась на полуслове и растворилась в потемневшем экране. Однако, было уже поздно. Луиза даже не пошевелилась, так и осталась сидеть сутуля зябкие плечи, глядя в пустоту остановившимся взглядом. Не зная, что делать, чем помочь, как отвлечь ее от горестных мыслей, я примостился рядом, обнял ее, прижал к себе. Ее маленькое тело вздрагивало будто от холода, глаза потемнели и словно бы провалились внутрь лица, губы шептали что-то неслышное. Лишь склонившись к ней, прижавшись щекою к щеке, я с трудом разобрал:
— Почему? Господи, почему опять… Почему они не могут оставить нас в покое? Почему опять льется кровь, гибнут люди? Разве мало им того горя, которое они уже принесли в наши дома?
Я крепче сжал ее в объятиях, пытался нашептывать что-то ласковое, утешительное, гладил по склоненной голове, так, как гладят плачущих маленьких девочек не чающие в них души мамаши. Но она вдруг с неожиданной силой вырвалась из моих рук, развернулась ко мне лицом, обожгла горящим взглядом:
— Почему вы не поможете нам? Почему твоя страна не заступится за мой гибнущий народ? Не защитит нас? Ведь вы же обещали! Обещали!
«Обещали!» — гулко завибрировала где-то в голове лопнувшая, перетянутая струна. Обещали и не помогли, могли заступиться и спасти, но не сделали этого. Почему? Почему?! «Обещали… Обещали…», — тяжелые капли из кровоточащего сердца звонко падают вниз. Что же ты делаешь со мной? За что?! Теплый ветер далеких гор обдувает лицо, несет с собой мельчайшую взвесь закручивающейся в смешные подобия смерчей серой дорожной пыли. Солнце режет глаза. Почему вдруг такое яркое солнце? Пытаюсь прикрыть веки и из-под них белозубо скалится грузинский пулеметчик, шутливо грозит мне пальцем: «Не балуй, генацвале!». Пахнет солярным выхлопом и свежей кровью, автоматной смазкой и сгоревшим порохом… Теперь я точно знаю, что так пахнет смерть. Жирная зеленая муха, нагло по-хозяйски ползет по раскрытому человеческому зрачку неподвижно уставившемуся в бездонное синее небо, останавливается, неторопливо трет одну об другую отвратительные мохнатые лапки…
Кто-то отчаянно тормошит меня, трясет за плечо, и я медленно выныриваю обратно, сквозь очертания диких гор и вьющейся среди них пыльной грунтовки постепенно проступают знакомые стены моей московской квартиры. Из багрового тумана, бушующего перед глазами проявляется встревоженное женское лицо, смотрит на меня виновато и испуганно, бледные, без следов помады вспухшие губы быстро-быстро шевелятся выталкивая неслышные мне звуки. Трясу головой, как пловец, вытряхивающий попавшую в ухо воду и слух возвращается. Громко щелкнув, в голове встает на свое место невидимый рубильник. Я снова дома…
— Прости, прости меня, глупую, пожалуйста! Я не хотела, правда, не хотела! — захлебываясь шепчет девушка напротив.
Внимательно смотрю ей в глаза, не покажется ли и тут, знакомая муха. Нет, это не та девушка, похожа немного, но не та… Та уже никогда ничего мне не скажет…
Легко, чтобы не причинить боли, отстраняю в сторону ее руки. Поднимаюсь и как был, совершенно голый, с намотанным вокруг бедер полотенцем шлепаю босыми ногами к прикроватной тумбочке. На ней лежит мой мобильник. Непослушные пальцы долго не могут вызвать из памяти нужный мне номер, все то время пока они слепо блуждают по кнопкам я чувствую спиной ее взгляд. Она молчит, мне тоже нечего сказать, пока нечего… Трубку снимают на третьем гудке.
— Здорово, братишка! Как жизнь половая?! — жизнерадостно орет в мембране Фима Федорцов.
— Нормально, — слова даются тяжело, перекатываются во рту каменными глыбами, цепляются друг за друга, сталкиваются со стуком, мешают…
— По голосу не скажешь! Что похмелиться с утра еще не успел? Или кто-то сожрал твой завтрак?
— Нормально, — тупо произношу еще раз не в силах реагировать на его подначки. — Я еду с тобой.
— Ого! Уважаю, мужик! А то разнылся, как кисейная барышня: не могу, не хочу…
Фима еще что-то стрекочет, как из пулемета, говорит о каких-то баксах, оплате, командировочных и забронированных заранее билетах, что-то про документы и какие-то оформления… Прерываю его почти с ненавистью:
— Я тебя не пойму: тебе помощник и охранник нужен, или уже нет?
— Нужен, старичок, конечно, нужен, — быстро соглашается Фима.
— Тогда не грузи меня всеми этими проблемами, понял? Скажи когда выезжаем и что с собой брать. Остальное, твоя забота.
— Ну ты и деловой, — обиженно хрюкает в трубку Федорцов. — Аванс и командировочные значит тебе не интересны…
