Пришлось, чтобы давать друзьям деньги, наняться репетитором
к избалованным детям. За полгода до кончины у Афанасии отнялись ноги. И мы с
Оксанкой установили около нее дежурство. Честно говоря, подруга, только-только
закончившая мединститут, справлялась с Фасей куда лучше родной внучки. К тому
же как раз в это время я разводилась с Костиком и одновременно крутила роман с
Кириллом. Бедной верной подруге приходилось не только заботиться о Фасе, но и
возиться с четырехлетним Кешиком, оставленным мне в качестве нажитого имущества
предприимчивым художником.
На мои робкие извинения Ксюта махала рукой:
– У тебя период брачных игр, как у обезьяны…
Однажды вечером Оксанка, улыбаясь, спросила:
– Знаешь, как мы развлекаемся, когда тебя нет?
Я отрицательно покачала головой:
– Играем в пуговицу.
– Что это еще такое? – искренне изумилась я.
– Я прячу в зажатом кулаке пуговицу, а Фася отгадывает, в
какой она руке. Ставка – копейка. Вчера бабуля целый рубль утром выиграла, зато
вечером полтора проиграла, – хихикнула Ксюта.
Вот так. До самой смерти Фася оставалась азартным человеком.
Но художником она никогда не была, хотя неплохо рисовала и чертила. Даже
частенько делала за меня школьные задания…
Но с фотографии на меня смотрела Фася. Хорошего качества
цветной снимок отлично передавал необыкновенно синий цвет глаз и хитрую улыбку.
Откуда тут взялось ее изображение и имя редкое, абсолютно невозможное для
женщины… Афанасия!
Чувствуя, что начинаю тихо сходить с ума, я перевела глаза
на сцену. Там творилось нечто невообразимое. Огромный деревянный паровоз,
издавая утробные гудки, медленно подкатывал к стоящей на «рельсах» Анне.
Героиня была закутана в какое-то покрывало. Откуда-то сверху гремел «Реквием»
Моцарта, по подмосткам метались разноцветные лучи прожекторов.
– Господи, вот ужас какой, – прошептала сидящая рядом дама,
усыпанная каменьями, как печенье сахарной пудрой, – неужели бросится под поезд?
– Обязательно, – пообещала я, – всенепременно погибнет.
Но тут вдруг разом вспыхнули софиты. На авансцену выскочил
встрепанный Вронский и… выдернул Анну буквально из-под колес. Прижимая
любовницу к груди, офицер принялся осыпать ее поцелуями. Занавес закрылся. Зал
взорвался аплодисментами.
– Люблю, когда хорошо заканчивается, – вновь обратилась ко
мне соседка. – А вы не правы оказались, думали, что она бросится, да?
Ага, именно это я и предполагала. Надеюсь, что тень Льва
Николаевича Толстого явится ночью к господину Никифорову и придушит «соавтора»,
чтобы другим неповадно было.
Отбив ладоши, публика ринулась в гардероб. Я же влезла по
боковой лесенке на сцену и пошла за кулисы.
Побродив добрых полчаса по извилистым коридорам, наполненным
запахом грима, духов, пота и сигарет, я наконец наткнулась на маленькую дверку
с табличкой «Главный художник». Умом понимала, что бабушки там быть не может,
но сердце начало отчаянно колотиться.
Я толкнула дрожащей рукой дверь и увидела… Фасю. Она сидела
у большого стола над какими-то рисунками. В комнатенке стоял полумрак, только
небольшая лампочка бросала круг света на бумагу. Я глядела на до боли знакомую
прическу.
Густые темно-каштановые волосы аккуратно подстрижены ровным
кружком. Супермодная в семидесятых куафюра вернулась к нам в девяностых…
– Фасенька, – пролепетала я, – Фасенька, любимая…
Афанасия подняла невероятной синевы глаза, глянула на меня,
и приветливая улыбка моментально слетела с губ женщины.
– Ты… – хриплым голосом пробормотала она. – Вот уж не рада
этой встрече… Зачем явилась?
Ошарашенная грубостью, я отступила на два шага назад и
протянула к бабушке руки:
– Фасенька, я счастлива видеть тебя.
– А я нет, – отрезала художница. – Судя по тому, как сладко
поешь, ты снова вляпалась в неприятности. Быстро говори, Люка, что тебе опять
понадобилось? Если снова деньги, то не по адресу: нам театр пять месяцев не
платит зарплату.
Знакомая кличка больно ударила по ушам, но я слабо могла
реагировать на внешние раздражители. Ожившая бабушка встала и щелкнула
выключателем. Вспыхнул яркий безжалостный свет, и наваждение исчезло.
У стены стояла женщина, едва достигшая шестидесятилетия.
Волосы оказались темно-русыми, глаза смотрели холодно, почти злобно.
– Простите, – прошептала я, нащупывая рукой табуретку, – вы
ужасно похожи на мою покойную бабушку да еще носите такое же имя и фамилию.
Невероятное совпадение…
– Вы не Люка, – протянула художница, – нет, не Люка.
– Нет, я Даша.
– Внучка Афанасии Константиновны?
Я кивнула головой. Собеседница схватилась за сигареты.
– Невероятно! А я дочь Анастасии Константиновны, ее родной
сестры.
– Стюры-катафалк?! – вырвалось у меня.
– Небось бабушка рассказывала, – усмехнулась художница. –
Вот что… Пойдем ко мне домой, там и поболтаем. Думается, нам есть о чем
поговорить.
Афанасия занимала огромную запущенную квартиру в доме
дореволюционной постройки. В гулких комнатах носился сквозняк, поэтому мы сразу
прошли в грязноватую кухоньку. Художница пощелкала выключателем.
– Ну вот, опять отключили.
Из маленького чуланчика хозяйка достала допотопную
керосиновую лампу и зажгла фитиль. Десятилинейка отбросила довольно широкий
круг света, в нос ударил резкий запах.
– Хорошо еще, что у меня газ, – улыбнулась Афанасия, – тут у
половины города электроплиты…
– А холодильники как же?
– Сейчас зима, за окошко вывешиваем. Правда, замерзает все:
суп, каша, молоко, творог, зато не портится. А летом тяжело приходится. Кое-кто
погреба вырыл. Хорошо, что хоть вода есть, правда, только холодная. Ну, давайте
знакомиться… Ася.
– Я бабушку звала Фасей.
– Это Люка придумала такое сокращение, имечко-то у меня
дурацкое, но мама очень хотела дочь в честь сестры назвать. Я и родилась-то
только потому, что ваша бабушка отсоветовала сестре аборт делать.
– Кто такая Люка? – вырвалось у меня.
– Моя дочь, Иветта Воротникова, но давайте по порядку.
