Утреннюю смену Платонов отстоял молодцом, а к началу второй начал скисать. Вроде работа необъемная: как-то он посчитал, что двести раз по три метра туда и обратно, это всего-навсего тысячу двести метров. Но когда это раз перед началом, а второй раз по окончании, да еще ровно половину с мокрыми тяжелыми шубами, то это уже два с половиной километра, а по общей нагрузке и все пять. А у него сегодня все это да умножить на два.
В общем, после того как прошел весь народ к началу, Палыч сел на стул, откинул голову на спинку, а ноги положил на второй, как дома, и попытался расслабиться.
А когда он поднял голову, то увидел стоящего прямо перед ним огромного кавказца, с дикими усами и не менее дикими глазами, который в упор рассматривал Владимира Павловича. Поймав его взгляд, кавказец ощерился и спросил:
Это ти Плятонов будешь, да?
Глава 16
«Плятонов», как теперь, усмехаясь, звал себя Владимир Павлович, поднял голову и с изумлением обнаружил себя в собственной прихожей, у выходной двери и с ухом, прижатым к замочной скважине. А в руках у него - тетрадка, в которую он записывал важнейшие происшествия последних дней.
Он на всякий случай посмотрел в глазок, но ничего не увидел, кроме грязного пола, неприятного зеленого цвета стен и недавно стараниями соседки появившегося на площадке смешного цветка в горшке.
Однако что-то привело его сюда? Или он сошел с ума и теперь живет здесь у двери, как брошенный пес, ожидая возвращения хозяина? Владимир Павлович усилием воли заставил себя вернуться в комнату и сесть в кресло. Вчера, когда он пришел с работы, хотя никто его, кстати, в арке не встречал и не бил, сил, чтобы что-то писать, не осталось. Он просто принял душ, упал на постель и заснул как убитый.
Две смены в гардеробной да плюс разговор с Махмудом (ну, Плющ свое получит) измотали его вконец. Кавказец не сказал и не сделал «Плятонову» ничего плохого и даже был по- своему вежлив. Но напряжение от ситуации, в которой тот или иной выход зависел от единственного слова, интонации или жеста, было так велико, что когда Махмуд наконец ушел, Владимир Павлович хотел пойти к Тамаре, работавшей в соседней секции, и попросить ее забрать себе и его, Платонова, номера. Однако Тамара тоже была серого цвета от усталости, поэтому пришлось взять себя в руки и доработать до конца.
«Был Махмуд, лучший друг Плюща, - прочитал Владимир Павлович свою запись, - хотел, чтобы я все-таки работал у него экспертом. На мой вопрос, почему он выбрал меня, когда на свете так много желающих все что угодно за деньги подтвердить или опровергнуть, сказал лаконично и непонятно - "Потому". Я начинаю думать, что вниманием к своей персоне обязан не.»
Тут запись прерывалась, потому что последовал рывок в коридор - там был слышен шум на площадке. Сделано это было настолько непроизвольно, почти рефлекторно, что самого момента броска Платонов не заметил, как не замечает человек своих действий, прихлопывая комара, и потом удивленно глядит на пятно крови на руке.
Владимир Павлович вздохнул и начал дописывать фразу:
«.обязан не знаниям и опыту, а попытке познакомиться со мной для каких-то иных своих целей. Не является ли столь настойчивое внимание Махмуда к моей жизни явлением того же порядка, что и смерть старухи, явление сына и избиение? Может быть, от этих диких усов вся возня и идет?»
Он не стал писать про подозрительное поведение киргизки-консьержки (сочетание этих двух слов раньше вызывало у Платонова улыбку, но сегодня ему было не до того) и про человека в мастерской, чтобы не оставлять материальных следов собственной, как ему иногда казалось, начинавшейся душевной болезни. При этом он не замечал того, что и последняя его запись была вполне из той же категории.
Владимир Павлович с утра маялся бездельем. Плющ не звонил, и ехать по антикварным было почти бессмысленно. Если Виктор не ждал его в машине за углом, то они лишались оперативности, не могли ни позвонить куда-нибудь за справкой или уточнением заказа, ни подъехать куда-то быстро, ни даже быстренько выкупить какую-нибудь вещь.
Платонов понимал, что такая ситуация зависит во многом от его капризов, которые он называл, правда, «привычками». Он не любил мобильные телефоны, не умел водить машину и уже много лет не покупал в магазинах ничего дорогого, но считал, что по возрасту и неофициальному рангу в антикварном сообществе имеет право на такие незначительные чудачества.
Правильно было бы позвонить Плющу и помириться: он был значительно лучше многих и многих других дилеров, с которыми приходилось иметь дело Владимиру Павловичу, и, если бы не вчерашнее появление Махмуда, Платонов так бы и поступил. Но сдать его этому неприятному кавказцу? Как бы они ни поссорились, так поступать нельзя.
Он встал, взял лежавший с позавчерашнего дня томик Тютчева и решил убить время чтением. Владимир Павлович не желал признаваться себе в том, что «убить время» обычно требует после себя дополнения в предложном падеже или деепричастного оборота - «убить время до.» или «убить время, ожидая то-то.». Он не хотел признаваться, но от этого ничего не менялось в принципе - единственное, чего Платонов ждал, - это встречи с Анастасией.
Через час Владимир Павлович отложил книжку, сделав для себя несколько литературоведческих открытий. Не то чтобы он обнаружил что-то, ранее скрытое от бдительных читателей и критиков, скорее, наоборот, он пополнил собственное образование за счет текста стихов и комментариев.
Во-первых, выяснилось, что стихотворение «Я встретил вас, и все былое.» написал вовсе не Пушкин, а как раз Федор Иванович. Наверное, это было стыдно, и пушкинское «Я помню чудное мгновенье.», бесспорно, чем-то перекликалось с этим тютчевским шедевром, но до этого момента Платонов был уверен и поспорил бы с любым, что «Я встретил вас.» написано Александром Сергеевичем.
Второе открытие было также связано с этим стихом. Оказывается, Федору Ивановичу в момент его написания было. шестьдесят семь лет, а предмету его воздыханий Амалии Крюденер. шестьдесят один. Однако такая страсть и любовь жили в этих строках, что, скорее всего, потому они и ассоциировались с Пушкиным в сознании Платонова, что казались написанными тридцати-тридцатипятилетним мужчиной и обращены к двадцати-двадцати- пятилетней женщине.
Третье открытие совершенно потрясло Владимира Павловича. Ему, никогда не занимавшемуся вплотную биографией Тютчева, знавшему о ней только понаслышке, всегда казалось, что в старости у Федора Ивановича была только одна любовь, одна женщина, Елена Денисьева, которую тот звал Еленой Прекрасной. Каково же было изумление Платонова, когда он узнал, что всегда любимый им шедевр:
Все отнял у меня казнящий Бог: Здоровье, силу воли, воздух, сон, Одну тебя при мне оставил он, Чтоб я ему еще молиться мог...
посвящен второй жене Тютчева - Эрнестине. Одного взгляда на дату написания - тысяча восемьсот семьдесят третий год, было достаточно, чтобы понять, что со дня смерти Елены Прекрасной прошло девять лет и при мне оставил он никак не могло быть сказано о мертвой, но Владимир Павлович никогда раньше на дату написания не смотрел.
