Сам конверт довольно потрепанный, видимо, содержимое пролежало здесь не один месяц, а может, и год. Почерк в надписи ровный, принадлежит человеку, который привык много писать от руки. Девяносто девять процентов из ста, что это тот самый конверт, который должна была показать ему старуха Лерина в день своей гибели, потому что Руслан имя не очень частое, а в сочетании с Нюсей и тетрадкой, отданной этому Руслану, вероятность любого другого варианта исключена.
Платонов временно отложил в сторону вопрос о том, каким образом конверт спасся из огня и что за человек передал его Анастасии. Он надеялся, что бумаги внутри помогут найти ответ на эти вопросы.
Конверт был открыт, а не разорван с одной стороны, и, похоже, никогда и не заклеивался. Владимир Павлович достал бумаги. Это был один вчетверо сложенный лист рыхлой бумаги голубоватого цвета, что свидетельствовало о том, что изготовили ее на рубеже восем- надцатого-девятнадцатого века, покрытый рукописными строчками, исполненными почерком того же времени. Письмо? Расписка? Подорожная? От многократного разворачивания лист на сгибах потерся и в некоторых местах совершенно обветшал, видно было, что текст в значительной мере утрачен.
Платонов развернул документ и попытался прочитать его:
«Я, Яков Валериани сын Иванов, дворянин Брянского уезда Орловской губернии,
выполняя волю покойного отца моего и деда, тридцать лет тщился хранить некий ларец и ключ от него. дом в городе Гамбурге двести лет тому назад.
Сей ларец содержит в себе многоценный вклад, могущий отверзнуть путь к великим бедам и напастям не токмо для. но и для иных государств, и, не будучи уверенным в воздержности на язык домашних моих, я хотел и вовсе его истребить, но ведаю, что избавление и освобождение от сей прискорбности не в моей власти и силе.
Ныне, 21 Генваря 1811 года я, с великим прилежанием рассудив,
что далее хранить купно ларец и ключ к нему невозможно, в таком нежном и трудном положении сего важного дела, дерзаю разделить ларец и. между своими потомками. Понеже желание и хотение мое было, есть и впредь с Божиею помощью непременно будет, чтоб сей ключ хранился у дочери моей Варвары, а далее у старшего сына ее и у старшего сына его старшего сына и далее. А сам оный ларец отдаю. от дворовой девки Авдотьи Александру Лерину, чтобы он тоже сберегался у старшего в роду. Я поступки свои так учреждаю, чтоб не только самым любопытнейшим невозможно было поверенную мне тайну узнать,
но чтоб причины никто не имел и думать, что мне тайна поведана, ибо потеряние сего сокровища весьма чувствительно. Здесь же по воле отца и деда указываю: поелику жид секретный механизм сделал, то и. ки. А буде кто впредь получит сей ларец и открыть его попробует без ключа, то только зло и беду причинит и все в ней сущее испортит.
Дворянин Брянского уезда Орловской губернии, надворный советник Яков Валериани
Село Речицы 21 Генваря 1811 года
(Места, которые Владимир Павлович из-за ветхости не смог разобрать, в тексте заменены точками.)
Платонов положил листок на стол и уселся в свое любимое кресло. Значит, все-таки он был прав и внутри шкатулки, если ее так и не вскрыли за почти двести лет, хранится какой- то важный документ. Второй пропуск в тексте легко заполнялся: «не токмо для РОССИИ, но и для иных государств».
Третий пропуск по смыслу, похоже, должен быть заполнен так: «разделить ларец и КЛЮЧ».
С четвертой дыркой тоже, кажется, особенных проблем нет и здесь должно быть написано что-то вроде «отдаю СЫНУ МОЕМУ от дворовой девки».
А вот что такое «...дом в городе Гамбурге»? И что вытекает из того, что жид (то есть на современном языке - еврей) секретный механизм делал?
Ответов на эти вопросы не было. Зато теперь стало ясно, откуда шкатулка появилась у Лериных. Как и предполагал Владимир Павлович, она передавалась из поколения в поколение - «старшему в роду». И вот теперь род иссяк, и Станислав Петрович, последний ее хранитель, должен был передать ларец своему ближайшему родственнику. Почему же шкатулку продали ему, Платонову?
Глава 18
Ему пришлось проявить терпение, чтобы сдержаться и не рассказать Анастасии о своих проблемах. Но это означало, что надо говорить обо всем остальном - увлечении, профессии, коллекции. А это так глубоко запрятано, что страшно откопать и положить на тарелочке перед кем-то, а особенно перед ней.
А еще страшней увидеть вдруг в ее глазах вспыхнувший интерес, страсть и азарт, но все это не к нему. Платонову было не жалко денег для Анастасии, зачем они и нужны-то, если их не тратить? Наоборот, все эти годы после смерти жены Владимир Павлович переживал, что ему некому сделать приятное: что-нибудь купить, подарить, кого-то обрадовать. Особенно его мучило, когда он видел, какие роскошные, невероятные по форме и краскам продавали на улицах цветы. Фантастические, веселые, а подарить некому.
И с Анастасией он решил держаться до последнего: только под страхом смертной казни он скажет ей, кто он и чем занимается, если только. Об этом райском «если только» он заставлял себя не думать.
И в итоге радость от столь долгожданного общения была несколько омрачена тем, что Платонов не мог позволить себе расслабиться. Зная умение Анастасии слышать то, что человек не очень хочет сказать и видеть, то, что он, может быть, не захотел бы, чтобы видели, Владимир Павлович в основном молчал. Молчал и слушал.
А она вдруг разговорилась, как никогда раньше. Скорее всего, что-то случилось в ее жизни за прошедшие пару дней. Что-то мучило Анастасию, и ей, похоже, нужно было выговориться не меньше, чем Платонову. Она почти не ехидничала и, вместо того чтобы поплакать, рассказывала театральные анекдоты и истории, но и истории эти, несмотря на смешные финальные репризы, как у О'Генри, выходили какие-то грустные.
Один актер, который начал свою карьеру фантастически удачно, - начала соседка новую байку, - потом начал потихоньку спиваться, катился все ниже и ниже и в какой-то момент оказался в небольшом городе в маленьком театре на вторых ролях. Было это в советское время, в театре поставили пьесу Шатрова «Шестое июля», а наш герой получил роль Дзержинского. И надо было тому случиться, что спектакль получился удачным и был выдвинут на какую-то премию или смотр молодых талантов, Бог его знает. В общем, главный вызывает нашего актера и говорит: «Сегодня третье, прошу тебя, завяжи на пять дней, восьмого приезжает комиссия смотреть спектакль, и от этого зависит наша судьба, судьба всего театра. Потом я тебе лично налью и дам неделю выходных, хоть залейся, только до восьмого продержись, Христом Богом молю.» Вышел наш герой с твердым решением дотерпеть, не подвести. День не пьет, два, три, а накануне все-таки позволил себе чуть-чуть принять. И вот просыпается он утром, веселый и довольный, голова немножечко побаливает, но в целом в форме и в норме. Счастливый, он идет в театр: как же, не запил, никого не подвел, сегодня ему играть в «Шестом июле», и он абсолютно готов. Приходит, смотрит на доску с расписанием, не обманул ли его главный, свободен он или нет с завтрашнего дня, и вдруг с ужасом понимает, что сегодня - десятое число. Он поворачивается к рядом стоящему актеру и глаза в пол, спрашивает: «Приезжала комиссия?» «Конечно», - довольно равнодушно отвечает тот. «И спектакль был?» - безнадежно спрашивает наш. «Был», - опять спокойно говорит актер. «А кто. кто Дзержинского играл?» - чуть не плача, спрашивает герой. Тут актер поворачивается к нему и в полном изумлении отвечает: «Ты.»
