– Видите, – обрадовался доктор, – полный порядок, скоро
очнется.
Стекольный переулок в самом центре Москвы. Рядом шумит
Тверская, блестят витринами дорогие магазины, а под аркой, откуда начинается
нужная мне улица, тихо. Дома маленькие, три, четыре этажа, дворы грязные, возле
переполненных отбросами мусорных бачков дерутся вороны, словно в двух шагах не
Кремль, а Кольцевая дорога.
Переулок изгибался во все стороны. И дома стояли непонятно.
По правую руку восьмой, девятый и четырнадцатый, слева – двенадцатый,
тринадцатый, пятнадцатый. Десятый словно куда-то испарился. Раз двадцать
проехав туда-сюда, я признала поражение и, отловив аборигена, задала вопрос:
– Дом номер десять где?
– На Предтеченском проезде, – спокойно ответила бабка.
– Мне по Стекольному нужен.
– Это он и будет, почтовый адрес один, а здание совсем в
другом месте, все его ищут.
И впрямь, голубенький трехэтажный домик смотрел фасадом на
Предтеченский проезд. Большая скрипучая дверь без кодового замка и домофона
сделана из цельного куска дерева с огромной бронзовой ручкой – видно, не меняли
со дня постройки здания. Впрочем, похоже, ремонт тоже никогда не делали.
Веселенький снаружи, внутри домик выглядел ужасающе – ступеньки лестницы
разбиты, перила кое-где вырваны, кафельная плитка стен и пола во многих местах
отлетела.
На каждом этаже тут по одной квартире, третья оказалась на
последнем.
Стену возле звонка украшали таблички: «Петровым один»,
«Костомаровым два», «Решетниковым три». Штук двенадцать фамилий, но Шабановой
нет. Сколько же здесь проживает людей? И потом, хорошо Петровым, позвонили
всего один раз – и все понятно, а вот Нестеровым с их одиннадцатью звонками
неуютно приходится: все время звонки считают. Нет, люди нигде не равны, даже в
коммуналке.
Не раздумывая долго, я нажала на пупочку три раза. Судя по
табличке, откроют мне Решетниковы.
Загремели замки и цепочки, безразмерная створка распахнулась,
и перед глазами предстал длинный и темный коридор. Стены увешаны велосипедами и
корытами, по бокам какие-то сундуки, узлы и кучи газет. Бог мой, самая
настоящая московская коммуналка.
Мое детство прошло в такой же на улице Кирова, ныне
Мясницкой. Даже не помню, сколько у нас там было соседей – то ли пятнадцать, то
ли двадцать. Перед туалетом висел список посещений. Наше с бабушкой приходилось
на десять утра. Считалось, что вперед следует пропустить тех, кто торопится на
работу и в школу. Но мы не слишком горевали. Под кроватью стоял предмет,
который дедушка весело именовал «ночная ваза».
По коридору дети ездили на самокатах, в огромной
сорокаметровой кухне играли в прятки. Там стоял изумительный буфет, оставшийся
от прежнего владельца апартаментов, купца Рукавишникова. Сидя внутри, я
наблюдала в слегка приоткрытую дверцу, как подруги ищут «противную Дашку».
А вот в ванную мы ходить боялись, мылись с неохотой. В
огромной комнате возвышалась на толстых чугунных лапах невероятных размеров
ванна, целый бассейн. Пятилетний Колька Макеев плавал в ней от крана до
противоположного «берега» и чуть не утонул однажды, когда мать оставила его
ненадолго одного. Еще там висела глубокая раковина с латунными кранами и грозно
гудящая газовая колонка, а на уходящем ввысь зеркале чья-то детская ручка
выцарапала «Анна, 1912 год». Я всегда задумывалась о том, что случилось с этой
девочкой потом!
Но самое захватывающее началось, когда нас начали расселять.
Распахнулись дверцы антресолей, а в коридоре впервые ввернули стоваттовые
лампочки, чтобы лучше увидеть спрятанные давным-давно вещи.
Чего только не обнаружили жильцы – самовары, керосиновые
лампы, медные тазы для варки варенья, чугунные ступки, сгнившие перины,
надколотые тарелки, сундуки, набитые одеждой, и даже старинный велосипед. Он
так и провисел под ни разу не ремонтирующимся потолком с 1917 года, и никто из
нынешних обитателей не мог припомнить его хозяина.
Мне же повезло больше всех. В одном из гигантских коробов
бабуля отыскала почти полное собрание детективных книг Ника Картера и Ната
Пинкертона. Штук двести брошюрок, выпущенных до революции Сытиным. Первое время
было непривычно читать текст с твердыми знаками и ятями, но потом глаза пригляделись.
Долгие вечера провела я над книжками, трясясь от ужаса и восторга. Наверное, с
тех времен и появилась моя страстная любовь к детективной литературе и
расследованиям.
Честно говоря, я думала, что таких коммуналок уже нет,
однако это совсем не так.
– Вы ко мне? – спросила открывшая дверь женщина.
В полумраке коридора лица не видно, слышен лишь голос.
– Ищу Раису Федоровну Шабанову, она проживала тут в начале
восьмидесятых.
– Кто ей будете? – настороженно поинтересовалась
собеседница, отступая вглубь.
Я двинулась за ней. Дверь захлопнулась. Коридор освещался
теперь только экономной двадцатипятиваттной лампочкой, нос уловил знакомый с
детства «букет»: на кухне варили щи, кипятили белье и жарили котлеты.
– Долго объяснять, – промямлила я, – мы старые подруги, вот
решила разыскать.
– Пойдемте. – Женщина, шаркая тапками, направилась по
коридору.
Натыкаясь на комоды, ведра и лыжи, я последовала за ней.
Комната, куда мы наконец попали, оказалась на удивление
большой, чистой и светлой. Теплый весенний ветерок ласково шевелил белоснежные
занавески. Оба окна распахнуты, воздух свежий. Стол накрыт скатертью,
посередине ваза с искусственными цветами. Мебели, правда, многовато: две
стенки, несколько диванов, кресла, пианино, холодильник, много стульев. Нет
только никаких книг. Зато посуда просто валится с полок, и в каждом углу по
свернутому ковру.
– Расселяют нас, – пояснила хозяйка, – уже и ордера дали, в
Митино едем, в двухкомнатную. Дом какая-то фирма купила. Соседи ворчат: из
центра на окраину, а я довольна – хоть на старости лет перестану в очереди в
ванную стоять. Сама себе хозяйка – мойся, когда хочешь и сколько пожелаешь. Вот
и мебель купили. – Она засмеялась, обнажив красивые крепкие зубы. Потом
проговорила: – Подруга, говорите? Только не припомню никак, да и молоды вы
слишком.
– Значит…
– Да, я Раиса Федоровна, только не Шабанова, а Решетникова.
Замуж вышла и фамилию сменила. А у вас что за печаль?
Не колеблясь, я вытащила удостоверение с буквами «МВД» и
сунула ей под нос.
– Поговорить надо.
